Мальчик, который рисовал тени

Рамунно Ориана

– Герр Фишер! – Подбежавший человек потряс Гуго за плечо.

Высокий блондин с серыми глазами, напоминавшими два осколка пыльного стекла. Затем он отступил и пылко гаркнул:

– Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер, – растерянно повторил Гуго, чувствуя едва ли не стыд от произнесенного.

– Сожалею, что вам пришлось стать свидетелем подобного эпизода, – извиняющимся тоном продолжил блондин, кивнув на останки девочки. – Честно, мне очень жаль. Но почему вы подъехали к еврейской платформе?

– Разве встреча назначена не здесь? – удивился Гуго.

От воспоминания об ударах каблука по детскому телу его затошнило, и он насилу сдержал позыв.

–

Нет, конечно, – покачал головой блондин. – Я ждал вас у товарной станции, но быстро сообразил, в чем недоразумение. Оберштурмфюрер Тристан Фогт, – представился он.

– Гуго Фишер, – машинально ответил Гуго и протянул ладонь для рукопожатия, стараясь, чтобы та не дрожала. Другой рукой он махнул на трупик. – Случившееся…

– Не стоит вашего внимания, – перебил офицер и, взяв его багаж, кивком пригласил проследовать за ним к машинам у дальнего края платформы. – Время от времени происходят подобные казусы.

Гуго, насколько позволяла хромота, торопливо зашагал следом. Попетляв между грузовиками и санитарными машинами, они подошли к «кюбельвагену», прозванному в народе «лоханкой». Сердце до сих пор грозило разорваться, бунтуя против увиденного, и Гуго приложил немало усилий, чтобы добраться до автомобиля. Водитель, увидев их, отсалютовал и открыл дверцу.

– Добро пожаловать в Аушвиц. – Фогт подмигнул и полез внутрь.

Гуго сел в машину. Он протер рукавом запотевшее стекло, бросил последний взгляд на грязных и худых, как скелеты, евреев, забиравшихся в грузовики, на заключенных, сгребавших багаж. Они не смотрели на плачущих, не отвечали на вопросы; их глаза были затянуты пеленой.

Вдруг молодая мать в бешенстве набросилась на кого-то из эсэсовцев. В ночной тишине громко прозвучал винтовочный выстрел, и еврейка повалилась навзничь неподалеку от тела дочери. Медленно потекла кровь. Снег алчно впитал ее, смешав с пеплом.

2

Прорехи в брюхатых тучах окончательно затянулись. Занималась метель. «Дворники» еле успевали очищать стекло от снежинок, сверкавших в лучах фар, точно призраки светлячков.

Дорога от станции до Штаммлага Аушвица составляла несколько километров. Мимо проносились березовые рощи и редкие домики с освещенными окнами. От сюрреалистической белизны, в которую погрузился мир, веяло обезоруживающим покоем, неожиданным для места со столь зловещей славой.

На душе после увиденного упорно скребли кошки, и Гуго никак не мог прогнать это ощущение. В Берлине он видел тысячи евреев с чемоданами и желтыми звездами на одежде, скапливающихся перед поездами на станции Грюневальд или Анхальтском вокзале. На лицах людей, покидавших недавно свой, а теперь сделавшийся чужим и опасным город, читалось едва ли не воодушевление. Однако Гуго не знал, куда они едут.

– Не нравится мне, чем тут попахивает, – как-то вечерком признался ему Хенрик Мандельбаум несколько лет назад.

Они тогда прогуливались по Курфюрстендамм, вдоль череды витрин, загаженных унизительными рисунками и ругательствами штурмовиков. У магазина Грюнфельда они остановились. Все здание оказалось заклеено листовками с призывами к «ариизации еврейского левиафана нижнего белья».

– Знаешь, Гуго, у меня вообще дурные предчувствия.

– По-моему, ты делаешь из мухи слона, – возразил тот.

Ну да, штурмовики пытались бойкотировать еврейские магазины, развешивали повсюду свои плакаты и сами торчали у дверей, но люди смеялись над их дурацкими, абсурдными призывами и спокойно продолжали

туда ходить, насколько позволял потощавший кошелек. Атмосфера террора еще не сгустилась, арийская утопия выглядела туманным наброском, однако Хенрик плюнул на все, отказался от предложенной кафедры криминологии и уехал в Лондон. И правильно сделал. Вскоре немецкого дипломата Эрнста фом Рата застрелил еврейский беженец Гриншпан, и началось то, чего прежде не видывали: берлинская ночь взорвалась криками, сполохами факелов и звоном бьющихся стекол. Загорелись синагоги. Из своего окна Гуго наблюдал, как бурлит на улицах безудержная ненависть. Будто Шпрее вышла из берегов. На следующее утро город проснулся выпотрошенным штурмовиками, выпачканным пеплом и кровью. Погибла почти сотня евреев, многие тысячи их были арестованы и отправлены в лагеря. У них конфисковали все телефоны и радиоприемники, ввели обязательное ношение желтых звезд, запретили пользование городским транспортом и общественными уборными, последовали ограничения на работу и учебу. Одним словом, Хенрик так и так потерял бы профессорскую должность.

Гуго перевел взгляд на дорогу за ветровым стеклом.

Показался Аушвиц, куда, кстати, должны были бы отправиться Хенрик и его мать. Лагерь выглядел внушительно: двойной ряд колючей проволоки на мощных, загнутых вовнутрь столбах, сторожевые вышки по всему периметру, прожекторы, словно чьи-то внимательные глаза, шарящие сквозь плотный снегопад. Таблички с черепом и скрещенными костями предупреждали: «Стой!» Проволока под напряжением. Всякий дотронувшийся до нее умрет прежде, чем охранник успеет схватиться за пулемет. Именно в Аушвиц и в подобные ему лагеря свозили евреев.

– Само собой разумеется, вы ни при каких обстоятельствах не должны разглашать то, что увидите в Аушвице и Биркенау, – сказал Фогт.

Ему не требовалось для убедительности прикасаться к пистолету в кобуре. Хватало злого блеска черепа на фуражке.

– В лагере выполняются важные задачи на благо тысячелетнего рейха. Мир пока не готов понять замыслы нашего фюрера, так что меньше знают – лучше спят. Мы просим вас проявить лояльность и сдержанность, не надо лишней шумихи.

– Конечно, – кивнул Гуго. – Меня проинструктировали на этот счет.

– Я покажу вам тело доктора Брауна и место, где оно было обнаружено, – продолжил эсэсовец. – Затем провожу к коменданту Либехеншелю, ему не терпится познакомиться с вами.

Шлагбаум медленно поднялся в вихре белых хлопьев, и «лоханка» вкатилась в ворота, увенчанные надписью из кованого железа. Влажные от снега буквы в резком свете прожекторов выглядели устрашающе. Почему-то Гуго стало не по себе от девиза, утверждавшего, что труд освобождает. Он отвернулся к боковому окну.

Ветер трепал ветви старой березы, росшей у входа. Вдоль дороги тянулась череда каменных бараков, аккуратных и безмолвных. Справа проступала приземистая постройка с трубами высотой в несколько метров. Везде был образцовый порядок, какого не ждешь от концентрационного лагеря.

Перед дымящей постройкой рядами по пять человек стояли заключенные. Их пальто выглядели слишком легкими для суровой зимы. Худые люди качались в свете прожекторов, словно невесомые. Поодаль были горой свалены трупы в одной только полосатой робе: животы заголены, тонкие руки широко раскинуты на снегу.

– Но это… – начал Гуго и запнулся.

Слюна во рту вдруг превратилась в песок.

– Но это?.. – ехидно переспросил Фогт, после чего от души рассмеялся, поправил козырек фуражки и слегка ослабил воротник.