Мальчик-менестрель
Шрифт:
Когда Десмонд и в самом деле вернулся, отец Петит не прекратил играть, но, внимательно посмотрев на своего ученика, лукаво прошептал:
— У тебя счастливый вид. Что, очистил душу?
— И получил прощение от священника, достойного быть причисленным к лику святых, — смиренно произнес Десмонд.
Теперь жизнь Десмонда в семинарии текла спокойно и гладко, поскольку божественный голос служил ему защитой от всех невзгод и напастей. Избалованный в еде, он даже смирился с безвкусной бурдой, которую здесь подавали, поскольку теперь рацион милосердно разрешили разнообразить фруктами, в основном персиками из близлежащих садов. У Десмонда сложились на удивление хорошие отношения с отцом-настоятелем, который вдруг обнаружил у странного послушника достоинства, доселе остававшиеся сокрытыми.
Теперь письма от Десмонда приходили достаточно редко, в них не было прежнего надрыва; скорее, наоборот, каждая строчка дышала надеждой и преданностью, а еще энтузиазмом, который с течением времени только усиливался. Да, это вполне можно было бы назвать энтузиазмом, конечно, с учетом того обстоятельства, что жесткая дисциплина, царящая в семинарии, обуздывала его природную несдержанность.
Во время последующего периода обучения, достаточно продолжительного, но складывающегося весьма благоприятно, Десмонд благополучно прошел разные этапы послушничества, став последовательно иподиаконом и диаконом. И как отрадно было сознавать это его матери, которой не терпелось увидеть своего сына в облачении священника.
Один раз в две-три недели миссис Фицджеральд приглашала нас с мамой на воскресный
Вот такая спокойная и безмятежная жизнь продолжалась как у меня, так и у Десмонда еще несколько месяцев, пока неожиданно, словно гром среди ясного неба, не пришло письмо со знакомой испанской маркой. Письмо было длинным, написано явно впопыхах, и я, даже не распечатав, сразу почуял недоброе.
Случилось страшное. Я погружен в бездну отчаяния, повергнут в уныние, унижен, оскорблен, втоптан в грязь; меня чуть было не исключили из семинарии, карьера священника поставлена под угрозу, причем все это, повторяю, все, если судить непредвзято и быть до конца откровенным, произошло по моей собственной вине. И только сейчас я уже могу приподнять голову и, взывая к твоему сочувствию, подробно описать обстоятельства дела.
Кажется, в предыдущих письмах я уже упоминал, что единственным послаблением в нашем строгом режиме была возможность раз в неделю, по четвергам, ходить после обеда в город, причем без сопровождения наставников, чтобы купить фрукты или другие дозволенные продукты у многочисленных торговцев, у которых семинаристы были основными покупателями. При этом нам никогда не разрешали отсутствовать больше часа.
Трудно выразить словами, с каким нетерпением мы ждали такой возможности не только ненадолго отдохнуть от суровых семинарских будней, не только прикоснуться к живому биению жизни, но и купить чудесных фруктов всего за пару песет. А что кроме лавок может быть интересного в типичной испанской деревушке с одной-единственной пыльной улочкой, извивающейся меж нагретых солнцем белых домишек, перед которыми сидят, занимаясь шитьем или сплетничая, одетые во все черное старухи? Темные узкие проходы ведут в темные лавчонки, где ввиду близости семинарии продают также мыло, зубную пасту и зубные щетки, самые простые лекарства, почтовые открытки и даже конфеты. И специально для семинаристов на прилавки выкладывают фрукты по сезону: виноград, апельсины из Малаги и персики.
Персики — моя слабость. Впрочем, не только моя, но и остальных послушников. А потому у въезда в деревушку нас всегда встречала молодая женщина, точнее, девушка, которая, чтобы опередить других торговцев, выходила нам навстречу с большой плоской корзиной через плечо, наполненной сочными свежими фруктами. В интересах своего бизнеса она завязала с нами дружеские отношения, и у нас уже вошло в привычку ненадолго останавливаться поболтать с ней, а заодно и попрактиковаться в испанском.
И вот в один злосчастный четверг меня задержал отец Петит, мой замечательный учитель музыки, которого чрезвычайно взволновало долгожданное известие из Рима насчет предстоящего конкурса. Вот почему я позже других вышел из ворот семинарии, а когда, запыхавшись, присоединился к товарищам, то, к своему немалому огорчению, обнаружил, что персики кончились.
— Ох, дорогая Катерина, ты мне ничего не оставила!
Она покачала головой и улыбнулась, показав чудесные белые зубки.
— Ты опоздал, мой милый маленький священник, а на свидания с дамой опаздывать нельзя!
Мои товарищи, и особенно Дафф, костлявый юнец из Абердина, который меня явно недолюбливал, с нескрываемым интересом следили за тем, как мне удастся выпутаться из щекотливой ситуации.
— Я весьма огорчен, так как считал себя твоим любимым покупателем.
— Итак, ты огорчен, по-настоящему огорчен?
— Да, по-настоящему.
— Тогда улыбнись скорее своей прекрасной улыбкой! — И к моему величайшему изумлению и удовольствию, она достала из-за спины два больших и сочных персика, каких мне еще не доводилось видеть.
Смешки и гогот вокруг нас немедленно стихли, когда, повесив корзину на плечо, она подошла ко мне, держа в каждой руке по персику.
— Неужто ты хоть на миг мог подумать, что я способна о тебе забыть? На, бери. Это тебе.
Я полез в карман за деньгами и, к своему ужасу, обнаружил, что карман пуст. Второпях я забыл взять кошелек. Мое огорчение не осталось незамеченным не только для зрителей, но и для Катерины, когда я, запинаясь, промямлил:
— Сожалею, но я не могу тебе заплатить.
Она подошла ко мне совсем близко, продолжая лукаво улыбаться.
— Так у тебя нет денег? Прекрасно! Тогда ты должен заплатить мне поцелуем.
И, пока я стоял в растерянности, она вложила мне в руки по персику и сжала меня в страстных — здесь двух мнений быть не может — объятиях, прижалась губами к моему рту, при этом нашептывая мне на ухо: «Приходи в любой вечер после шести, мой милый попик. Калье де лос Пинас, семнадцать. Для тебя это будет бесплатно».
Когда она наконец разжала объятия и посмотрела на меня блестящими карими глазами все с той же призывной улыбкой на губах, воцарившуюся вокруг гробовую тишину нарушил тощий абердинец:
— Хватит, парни! Все, пошли.
Я последовал за ними в состоянии какой-то странной эйфории. Это сладостное объятие, эти пахнущие персиками руки полностью выбили меня из колеи, лишив самообладания. Плетясь в хвосте процессии семинаристов, я с трудом привел в порядок находящиеся в полном смятении чувства и вернул себя к жизни только после того, как съел оба восхитительных плода.
Даже на обратном пути в семинарию никто не сказал мне ни слова. Я, будучи без вины виноватым, превратился в парию.
На следующее утро возникшая напряженность как будто ослабла, но в одиннадцать часов я получил приказ явиться в кабинет к отцу-настоятелю. Я подчинился, ощущая смутную тревогу в груди, и беспокойство мое еще более усилилось, когда, войдя в комнату, я увидел у окна высокую тощую фигуру Даффа.
— Фицджеральд, против тебя выдвинуто весьма серьезное обвинение, — с места в карьер начал сидевший за письменным столом отец-настоятель. И, поскольку я упорно молчал, он продолжил: — В том, что ты обнимал эту девицу Катерину и, более того, вступил с ней в распутную связь.
Я был настолько ошеломлен, что кровь бросилась мне в голову. Я посмотрел на ангела мщения у окна. Он старательно избегал моего взгляда.
— Кто выдвинул такие обвинения? Слива Дафф?
— Фицджеральд, его зовут Дафф. Он был свидетелем того, как ты обнимал ту девицу Катерину. Ты что, будешь отрицать?
— Целиком и полностью. Это не я, а она обнимала меня.
— И ты не противился?
— У меня не было такой возможности. В каждой руке у меня было по крупному спелому персику.
— Но ведь именно она дала тебе персики. Причем не потребовав платы. Разве это не подразумевает близкие отношения?
— Она просто веселая девчонка, которая со всеми дружит. Мы все были ее постоянными покупателями, так что в каком-то смысле и остальные были с ней в близких отношениях. Мы все шутили и смеялись вместе с ней.
— Только не я, — донесся замогильный голос от окна. — Я сразу понял, падре, что она шлюха.
— Помолчи, Сл… Дафф! Из всех она выбрала именно тебя и с тобой на самом деле была особенно близка. Причем настолько, что назначила тебе свидание на сегодняшний вечер. И ты сказал: о’кей.
Я был уже вне себя от ярости.
— Никогда, слышите, никогда я не мог бы позволить себе такое вульгарное и пошлое выражение. Кто посмел меня в этом обвинить?
— У Даффа острый слух.
— Но слишком большие уши.
Проигнорировав мое замечание, отец-настоятель снова бросился в атаку.
— Я навел справки. Эта Катерина Менотти, хотя формально и не является проституткой, официально признана fille de joie [26] .
— Вот-вот, ваше преподобие, и я о том же. Она ему и адрес дала.
— Молчать, ты, неслух шотландский! — То, что Дафф вызывал у отца-настоятеля явное раздражение, несколько воодушевило меня. Но тут Хэкетт продолжил: — Ты отрицаешь, что когда-либо навещал ее по данному адресу?
— Если я уже навещал ее, то с чего бы ей давать мне свой адрес? Ведь в этом случае я наверняка должен был бы его знать.
Отец-настоятель вопросительно посмотрел на Даффа, который немедленно выпалил:
— А может, она сказала, чтобы напомнить, если он, паче чаяния, запамятовал.
После такого смелого предположения в комнате стало тихо и повеяло ледяным холодом. Затем отец-настоятель нарушил молчание:
— Ты можешь идти, Дафф.
— Уверяю вас, ваше преподобие, что довел это до вашего сведения исключительно из высочайших соображений морали и для сохранения доброго имени нашей школы, а еще потому, что я нисколечко не верю, будто Фицджеральд…
— Немедленно вон, Дафф! В противном случае я буду вынужден наказать тебя, причем с показательной суровостью.
Когда Дафф, мотая головой, все же убрался, отец-настоятель долго молчал, задумчиво изучая меня. Наконец он заговорил:
— Фицджеральд, я ни секунды не сомневаюсь, что ты не посещал тот дом и не вступал в плотские отношения с той девицей. В противном случае тебе пришлось бы прямо сегодня покинуть семинарию. И тем не менее ты дал повод заподозрить тебя в неподобающем поведении, пятнающем позором и бросающем тень на наше учебное заведение. А потому мне необходимо посоветоваться с коллегами относительно того, какой приговор тебе вынести. А пока — вне зависимости от того, покидаешь ли ты семинарию или нет, — хочу дать тебе хороший совет. Ты, бесспорно, обладаешь необычайной притягательностью для противоположного пола. Так что будь начеку и опасайся любого рода заигрываний. Старайся контролировать свои эмоции. Веди себя отстраненно, сдержанно, сохраняй хладнокровие, чтобы суметь распознать опасность уже в зародыше и тотчас же устранить ее. Если послушаешь меня, то избежишь многих печалей и многих бедствий. А теперь можешь идти. О своей участи ты узнаешь завтра. Ступай в церковь и молись о том, чтобы мне не пришлось тебя исключить.
Я молча кивнул и, покинув кабинет отца-настоятеля, направился прямо в церковь, где принялся истово молиться. Я прекрасно знал, каким суровым способен быть Хэкетт: ведь всего несколько месяцев назад он исключил молодого послушника лишь за то, что юноша затянулся окурком сигары. Будучи уже раз предупрежден, послушник нарушил приказ. И этого оказалось достаточно.
На следующий день я мучился неизвестностью до самого вечера. Наконец в пять часов ко мне подошел наш добрейший хормейстер отец Петит и обнял меня за плечи.
— Меня уполномочили сообщить тебе, Десмонд, что тебя оставляют. Тебе запрещено покидать пределы семинарии до конца семестра, но, хвала Господу, ты спасен не только для священства, но, — улыбнулся отец Петит, — и для предстоящего нам в следующем месяце набега на Рим. — И остановив взмахом руки поток моих благодарностей, он добавил: — Да, ты можешь быть мне благодарен. Похоже, мне удалось перевесить чашу весов в твою пользу. Такой голос, как у тебя, встречается раз в сто лет, и то не всегда.
Итак, мой дорогой Алек, ты получил почти стенографический отчет о тяжких испытаниях и горестях, выпавших на долю нежно любящего тебя друга. С нетерпением жду весточки от тебя. Пиши мне сразу, как узнаешь результаты своих выпускных экзаменов. Ты, наверное, не знаешь, но я часто представляю себе, как ты трудишься в поте лица в своей пустой комнатушке. А я в свою очередь обязуюсь подробно, ничего не скрывая, доложить о предполагаемой поездке в Рим.
Искренне преданный тебе,
26
Fille de joie — девушка легкого поведения (фр.).
Итак, сдав экзамен на бакалавра в области медицины и бакалавра в области хирургии, я принял на себя обязанности временного заместителя партнера, уехавшего на неопределенное время, — доктора Кинлоха, пожилого и всеми уважаемого врача общей практики в Уинтоне. И хотя я стремился совсем к другому и вовсе не собирался останавливаться на степени бакалавра, эта временная должность дала мне возможность оставаться рядом с матерью, а мой оклад в сорок фунтов позволил ей бросить работу в трущобах и скинуть с плеч тяжкий груз, который она безропотно несла столько лет.
В следующий раз я заехал к миссис Фицджеральд уже не в качестве гостя, а для выполнения своих профессиональных обязанностей. Я был серьезно обеспокоен резким ухудшением ее здоровья, и когда она позволила себя осмотреть, то сомнений в диагнозе у меня уже не оставалось. Острый стеноз митрального клапана с частичной закупоркой коронарной артерии. Я уговорил миссис Фицджеральд пригласить для консультации доктора Кинлоха. Доктор подтвердил первоначальный диагноз и хотя, выписывая назначения, и старался всячески ободрить пациентку, его прогноз оказался еще более мрачным: она должна соблюдать постельный режим до тех пор, пока не пройдут отеки. Но когда мы возвращались домой в его маленьком кабриолете, доктор Кинлох сказал:
— С таким сердцем она может умереть в любую минуту.
Ее заветной мечтой было увидеть любимого сына рукоположенным в сан служителя Божьего. А теперь надо было сообщить миссис Фицджеральд, что в ее теперешнем состоянии ей просто не доехать до Рима. Я был не в силах нанести ей столь сокрушительный удар, и моя мама, которая благодаря появившемуся у нее свободному времени могла навещать свою подругу каждый день, а кроме того, обладала изрядной толикой житейской мудрости, уговорила меня хотя бы месяц повременить с дурными вестями.
И вот случилось так, что мать Десмонда однажды вечером легла спать, рисуя в голове яркие картины блестящего будущего сына, и уж более не проснулась, а следовательно, не столкнулась с ужасной действительностью, полной отчаяния и разочарования. Она ушла из жизни с миром и не чувствуя боли.
Десмонд, которого сразу же известили телеграммой, приехал за день до похорон; он был печален, но вел себя сдержанно, без аффектированных проявлений скорби, которых можно было от него ожидать. Я заметил, насколько он изменился. Пять лет в семинарии не прошли для него бесследно, научив его хладнокровию и выдержке. Моя мать резюмировала это следующим образом: «Десмонд наконец повзрослел».
Даже стоя у свежевырытой могилы, он держался очень хорошо, хотя по щекам его все же текли слезы, и слезы горькие. Поскольку из семинарии его отпустили всего на три дня, сразу же после похорон он встретился с адвокатом. Ежегодная рента прекратилась одновременно с жизнью миссис Фицджеральд, которая, однако, сумела сберечь для Десмонда более трех тысяч фунтов. Кроме того, он должен был получить деньги от переуступки прав на аренду дома. Многие вещи из ее прекрасного гардероба, включая меховое манто и новенький, с иголочки костюм, несомненно предназначавшиеся для церемонии рукоположения, она завещала моей маме, так же как и некоторые наиболее ценные из предметов обстановки, — драгоценные дары, вызвавшие слезы на глазах у их получательницы.
И хотя сам я ни на что не рассчитывал, миссис Фицджеральд завещала сто фунтов и мне.
Поезд Десмонда отходил только в полночь, а потому сразу после вечернего приема больных я пришел к своему старому другу, и мы молча сидели в притихшем доме, чувствуя такую близость, будто никогда и не расставались.
Вполне естественно, что Десмонд снова заговорил о матери, хотя в конце разговора не смог удержаться от того, чтобы не изречь банальной истины:
— Скажи, разве не удивительно, сколько хорошего может сделать мужчине хорошая женщина?