Мальчик на качелях
Шрифт:
– Думаю, что отменять не следует, – ответил я.
– А как же Юрий? Ведь он прямой и единственный наследник. Других родственников у Ивана Матвеевича нет. – Он энергично замотал головой. – Это попахивает самоуправством. Нет-нет, как хотите, а я так не могу…
– Вы меня неправильно поняли. Я уверен, что против осмотра коллекции Юрий возражать не будет. Что касается передачи ценностей музею, вы обговорите это с ним лично.
– Когда?
– Несколько позже. Сейчас Юрия в городе нет.
– Как нет? – удивился Маркин.
– Вас это удивляет? Меня тоже. – Я пригласил его к выходу. – Олег Станиславович, мы насчитали в этой комнате
– Сходится, – ответил он. – Все они на месте.
– Понятно. А на какое время вы намечали работу комиссии?
– На ближайшую субботу.
– Прекрасно, значит, встретимся через три дня.
5
Я не торопил Корякина. Еще в первую нашу встречу он показался мне тугодумом. «Есть такие натуры», – так, кажется, выразился Маркин, которого десять минут назад я проводил до автобусной остановки. Говорил он о Юрии Вышемирском, а я сидел в доме нашего вчерашнего понятого, того самого соседа, которому профессор собирался подарить мебель.
По тому, как Корякин морщил лоб, хмурил кустистые брови, как рассматривал свои мозолистые, с заусеницами около ногтей пальцы, было видно, что он собирается с мыслями, чтобы как можно обстоятельнее ответить на мои вопросы.
В сарае, где мы сидели, было сухо. Приятно пахло стружкой, лаком, свежеоструганными досками. Тускло блестел столярный инструмент, оставленный на старом, местами потрескавшемся верстаке. Здесь же сохла боковая стенка шкафа.
– Это ему, кхм-кхм, Матвеичу, мастерил, – кашлянув, сообщил Корякин. Ему трудно было начинать с общих рассуждений о своих отношениях с соседом, и он ухватился за возможность поговорить о чем-то более конкретном. – Он мне стеллажи заказал. Четыре штуки. Высотой три десять, впритык к потолку, значит. На двенадцать полок каждый, и чтоб книги под обрез входили, влезло, значит, побольше. Снаружи просил темный лак пустить, а внутри посветлее. Я уж и сосну подходящую нашел и боковушки, вишь, выстрогал… – Корякин снова прокашлялся.
Между указательным и средним пальцами он держал тлеющий бычок сигареты. Огонек светился у самых ногтей, и я удивился, как это он не чувствует боли.
– У него же вся комната в стеллажах, зачем же еще? – спросил я.
– Видно, не хватало. Книг-то много.
– Василий Яковлевич, верхние полки в кабинете Ивана Матвеевича на высоте больше трех метров. Как он до них добирался, не знаете? У него не было специальной стремянки?
Корякин думал так долго, что я заподозрил, уж не перебирает ли он в уме всю мебель, какая есть в доме соседа.
– Нет, стремянки не было, – наконец сказал он. – На табуретку он вставал.
«Или на стул», – дополнил я про себя.
– Это правда, что Иван Матвеевич хотел отдать вам мебель, ту, из комнаты Елизаветы Максимовны?
– Было такое дело. А что? – Корякин бросил бычок и придавил его ботинком. – Хочу, говорит, освободить комнату, сделаем там библиотеку по всем правилам искусства. А мебель, говорит, тебе подарю.
– Вы согласились?
– Да мне она вроде ни к чему. Сам, вишь, мебель делаю. Но не спорить же с больным человеком.
– Скажите, Василий Яковлевич, а вы Елизавету Максимовну хорошо знали?
На каждый вопрос Корякин реагировал одинаково: подавался вперед, будто боялся не расслышать, потом опускал голову, думал и только после этого отвечал.
– Как не знать – знал. Кхм-кхм. Лет двадцать будет, как соседствуем. Я всю семью
Я настроился слушать, но и Василий Яковлевич, как видно, тоже. Мы посидели, помолчали. Наконец он глубоко вздохнул и, потеряв надежду, что говорить буду я, начал говорить сам:
– Я, как и Иван Матвеевич, вдовец. Только моя на год позже умерла. От рака. – Он прокашлялся. – Так вот, когда наши жены живы были, мы подружней были, по праздникам приглашали друг дружку в гости. Она, Елизавета Максимовна, приветливая была, гостеприимная. Матвеич, тот, наоборот, всегда строгий, занятой. Целыми днями на работе пропадал, а домой придет – в книжках копается до ночи. Юрка, тот все больше при матери находился. Мамкин сын, значит. Все, помню, на качелях качался. Я ему их в саду приспособил. Может, видели? А как подрос, мать его на музыку отдала, скрипке учиться. Только не очень он, видно, ту скрипку уважал. Как матери не стало – забросил. Отец заставлял, заставлял и махнул рукой. Живи, сказал, как знаешь. А парню-то всего тринадцать годков было. Так, вишь, и жили. – Корякин прокашлялся. – Сейчас видимся не часто. Когда я зайду, а если по хозяйству что надо, починить там или сделать, – они ко мне. Юрка подрамники для своих картин заказывает… Да что далеко ходить, вот стеллажи Иван Матвеевич попросил, а с месяц назад я им дверной замок врезал.
– В какую дверь?
– В комнату Елизаветы Максимовны, то есть в бывшую ее комнату.
– Они с сыном вдвоем жили, зачем же замок? – поинтересовался я.
– У Ивана Матвеевича, вишь, сердце больное было, последнюю неделю еле с кресла вставал. Чтоб ему лишний раз не подниматься, дверь в дом не запирали. А замок? Замок на всякий случай – мало ли что. Он же в той комнате думал книги хранить, а дороже книг у него, надо понимать, ничего не было.
– А Юрий?
– Что Юрий? Юркино дело молодое. Днем на работе, вечером дела всякие. Вот Иван Матвеевич, тот целыми днями у себя в комнате работал.
– Писал?
– Нет, диктовал. На магнитофон. – Корякин поднял с пола раздавленный окурок и положил его в жестяную банку. – Плохо, когда тебя некому по имени назвать, – неожиданно сказал он. Я не совсем понял, к кому относятся эти слова, но Корякин разъяснил: – В нашем возрасте, бывает, вот как хочется, чтоб тебя кто-то по имени звал. Меня вот после смерти жены Васей никто не кличет. И у Ивана Матвеевича тоже… Одиночество такая штука – никто не поможет. Ни дети, ни сосед. – Корякин кашлянул в кулак и густо покраснел. – Такие вот дела… – Он прикурил новую сигарету, снял с губ крошку табака и скупо улыбнулся: – Чего-то я разжаловался… Вы не обращайте внимания… – Он свел на переносице густые брови. – Про что это вы в самом начале спрашивали, запамятовал я что-то?
– Когда вы видели Юрия в последний раз?
– Вчера и видел. В понедельник, значит. Он с утра зашел передать, что отец просит зайти.
– И все?
– Ну да, сказал и пошел себе.
– Домой?
– Нет. Я сразу за ним пошел к Матвеичу, а Юрки дома не было. Значит, на работу он ушел.
– Василий Яковлевич, постарайтесь вспомнить последнюю вашу встречу поподробней, – попросил я. – Для нас это очень важно.
Корякин молчал дольше обычного, зато потом рассказал так подробно и обстоятельно, что представил я себе и то раннее сентябрьское утро, наполненное птичьим гомоном, и самого Вышемирского, сидящего в кресле-качалке, и неподвижную листву за окном его кабинета.