Мальчик с Остоженки
Шрифт:
Бегу я с сапогами от подъезда к подъезду, пули визжат, штукатурка с домов сыплется, стекла то и дело звенят. Подбегаю к Зачатьевскому монастырю - останавливают меня юнкера: "Куда? Кто такой?" Говорю: "Я сапожный ученик, хозяин послал заказы по домам разнести".
– "Ну, беги!" Завернул я в переулок, разглядываю, что у них тут имеется: на колокольне монастыря пулемет, на улице два и вообще народу довольно много и, видно, наступать на наших собираются. "Надо, думаю, сейчас же к своим возвращаться". А что с сапогами делать - не соображу. Забежал в какой-то двор, бросил сверток за ворота - и назад.
Слышу - зовут меня. Как раз на самом углу офицер стоял, подзывает к себе: "Кто такой? Откуда?"
Опять объясняю, что хозяин послал сапоги заказчикам отнести. Я отнес, а теперь домой возвращаюсь, на Коробейников. "А много там красных?" спрашивает офицер. "Много", - говорю.
Верчусь я перед офицером, не знаю, как быть, и вижу: из того двора, куда я бросил сверток, выходит юнкер и держит в руках мои две пары сапог. Ну, пропал! И, не раздумывая, согнулся я да и вылетел под пулеметы на Остоженку. Пробежав шагов двадцать, отяжелел что-то, вспомнил, что тут дом с длинным двором есть, юркнул в этот двор, перелез через два забора и вышел опять на Остоженку, уже перед самым Коробейниковым.
Еле иду. Это, думаю, от волнения, первый же раз я под пулями, непривычно да и страшновато, конечно.
Рассказал, что видел, и чувствую - сознание теряю.
Осмотрели меня; оказывается, мякоть левой ноги пробита. Перевязали, положили в чайной, и командир отряда Петр Добрынин...
– Что-то знакомая фамилия, - сказала Зина.
– Еще бы! По Добрынинской площади, наверно, не раз ездили, вот и запомнили.
– Ах да-а!
– смущаясь, сказала Зина.
– Добрынин поблагодарил меня за разведку и говорит: "Сделай одолжение, выполни еще одно дело. Тебя сейчас возьмут на одеяло и понесут по Левшинскому переулку, вот эта женщина и эта, - показывает на двух молодых, вот как вы, Зина, девушек.
– Эта, Наталья Карповна, будет вроде твоя мать, а та, Ефросинья Николаевна, просто знакомая".
– "Да какая же, - говорю я ему, - она будет мне мать, когда ей и двадцати-то лет нету".
– "Ах, верно, - говорит Добрынин.
– Ну, тогда сестра, значит. А фамилия ваша Чернышевы. И живете вы там-то и там-то. Запомнишь?"
Вот мы и двинулись. Белые ругались, но пропускали, а из Левшинского ни вперед, ни назад не выберемся. Между тем сведения добыли мы замечательные.
Я говорю девушкам: "Бросьте меня, идите сами, да порознь. Скажите, что вы на работу пробиваетесь, на Крымскую площадь, - там женщин записывали мешки для муки сшивать". Они пошли, а я на руках ползу к Пречистенке. Из ворот люди спрашивают меня - кто да откуда. Говорю - отца вышел разыскивать, да вот ранили, не знаю, как и домой добраться. Жалели меня все. Выполз я на Пречистенку, высмотрел что мог и только собрался переулочками свернуть к Остоженке - меня подхватили какие-то сердобольные люди, положили на телегу и повезли в госпиталь к Никитским воротам.
Я кричу им: "Пустите!" - а они хоть бы что.
А на Пречистенке бои еще сильнее, чем у нас.
Вы помните, Зина, где стоит памятник Тимирязеву? Так вот на том месте был большой дом; он горел сверху донизу, близко нельзя было подойти, и это меня спасло - не довезли.
– Чем же спасло, если не довезли?
– недоумевая, спросила Зина.
– А вот слушайте! Я ведь не один был в Москве такой храбрый мальчуган. Таких, как я, маленьких красногвардейцев, были десятки, а может, сотни. И несколько из них лежало как раз в этом госпитале у Никитских ворот. Захватив госпиталь, юнкера выбросили ребят с третьего этажа на улицу... Ну, вот мне и повезло, до госпиталя меня не довезли, но я увидел здесь кое-кого из красных, рассказал им, что творится на Остоженке, и получил важнейшие новости для Добрынина. Все дело было теперь в том, чтобы скорее добраться до дому. Но как?
Решил я пробираться через Арбат на телеге. Возчик убежал, конь все равно без присмотра. Еду и думаю: "Ну вот, сейчас обязательно убьют". Нет, ничего, как-то удачно вышло. Иногда кричат мне: "Эй куда?" - "За убитыми!" - отвечаю. "Кто послал?" - "Полковник Мартынов". Ну, и никто, конечно, не проверял, кто такой Мартынов и куда он меня послал. От Никитских ворот до Остоженки ехал я целый день. Только к вечеру благополучно добрался в чайнушку, к Добрынину.
На второй день отряд Добрынина взял Зачатьевский монастырь, и я из чайнушки тоже за ними перебрался. Но белые не ослабевали. Бой шел круглые сутки. Наших полегло тогда очень много. И Добрынина в руку ранило. По-видимому, из окна. Стали мы производить обыски во всех домах - нет ли там переодетых офицеров и юнкеров, - и я тоже опрашивал подозрительных. Станет такой говорить, что он здешний, а я ему сейчас же вопрос: а какой номер трамвая тут ходит? Он не знает. Ну, сразу и видно, что соврал. К вечеру второго дня захватили наши одного парня, студентом назвался. Рассказывает он про белых, что они, дескать, все отступили к Волхонке и тут у них всего человек двадцать, так что легко их выбить открытой атакой. Гляжу на парня - что-то в нем знакомое, а не пойму что. Наконец сообразил - сапоги! На нем те самые сапоги, что я бросил во дворе на Зачатьевском. Пригляделся - да это ж тот самый юнкер, что подобрал тогда мой сверток. Ну и поймал его. Он сначала так и сяк, а потом признался, что юнкер и остался для разведки. "Наших, говорит, много кругом переодетых. Вот вы увидите, что ночью будет". Наши не поверили ему. "Это он нас пугает", - говорят. Но только стемнело - как они и начали с крыш, с чердаков, из форточек, из подвалов. И этой ночью пулей в живот был убит Добрынин.
А я той же ночью понял, что нашел на Остоженке свое подлинное призвание. И я повоевал-таки, - с удовольствием сказал полковник.
– Я уж повоевал! И вот, знаете, Зина, каждый раз, когда я уже взрослым человеком шел в бой, мне представлялось, что я все еще мальчик с Остоженки, и что мне только двенадцать лет, и жизнь моя вся впереди...
Зина встала.
– Я пойду, - сказала она, - и переверну вверх ногами всю вашу Остоженку, но обязательно кого-нибудь найду из ваших знакомых.