Мальчик со шпагой.Звездный час Сережи Каховского (журнальная версия)
Шрифт:
Серёжа смутился. Не привык он обсуждать такие "взрослые" вопросы.
– Ну так что… – сказал он с неловкостью. – Значит, все в порядке. Да?
Журналист шумно вздохнул и обрадованно заулыбался.
– Вот и хорошо. Ну, ты молодец, честное слово.
– Я… даже не понимаю, – растерялся Серёжа. – Почему я молодец? Вы смеетесь почему-то…
– Просто радуюсь. Видишь, не везло мне сегодня с утра. Встретил двух знакомых одного за другим (у меня тут в округе знакомых полно), рассказал им эту историю, а они… Один меня жалеть начал: вот мол, зря съездил, фельетон-то писать не о чем. А другой начал молоть: "Знаем
Серёжа подумал.
– Да… Только знаете что? Ведь тогда получается, что человек, который письмо писал – плохой.
"Дон Кихот" кивнул:
– Правильно заметил, Серёжа. Только это и так было видно, сразу. Еще когда письмо не проверяли.
– Почему?
– Ну… это заметно. Злое письмо. И подписано как-то странно. Вроде бы и есть фамилия, а не разберешь толком. На букву "С". И должность под фамилией написана странная: руководящий работник. Не нашел я в колхозе этого "руководящего работника", хотя многим письмо показывал.
– А он, наверно, просто не хотел, чтобы его узнали, – догадался Серёжа.
– Наверно… – сказал журналист и задумался.
А Серёжа сидел на чемодане, поглаживал Нока и незаметно разглядывал журналиста. Тот ему все больше нравился. И не потому, что он с Серёжей разговаривал, как со взрослым. Это многие умеют. Серёжа не сумел бы объяснить словами, но чувствовал доброту большого незнакомого человека. Это была сдержанная доброта, и в ней ощущались уверенность и твердость. И когда "Дон Кихот" улыбался по-лошадиному или неловко передвигал длинные ноги, это было не смешно. Потому что за неловкостью была заметна сила. Ну не такая сила, как, например, у штангиста, а сила характера, что ли…
А может быть, все это Серёже показалось?
Ведь полчаса назад он пережил встречу с другим взрослым человеком – сильным и недобрым. Эта встреча оставила горькое беспокойство. И сейчас нужно было Серёже, чтобы рядом оказался кто-нибудь добрый и умный. Тот, кто все понимает.
"Интересно, как его зовут?" – думал Серёжа. Но спросить было неудобно. И вдруг журналист (бывает же так!) встретился с Серёжей глазами и сказал:
– Кстати, меня зовут Алексей Борисович… Ты не думай, что я на знакомство напрашиваюсь. Просто неловко получается: я твое имя знаю, а ты мое – нет… Между прочим, тебя, наверно, часто спрашивают, не потомок ли ты знаменитого декабриста?
Серёжа улыбнулся.
– Спрашивают. Ну, не часто, а так, иногда. Только тут декабристы ни при чем. У меня дедушка был красный конник. Мне папа рассказывал. Дедушка тогда еще совсем молодой был, ну не взрослый даже. И родителей у него не было, он беспризорничал. А красные его к себе взяли. Это было как раз под Каховкой, про которую песня есть. Ну и дали ему такую фамилию, потому что он свою настоящую даже не хотел называть. Говорил, раз жизнь новая, пусть и фамилия новая будет… Он потом здорово воевал, даже командиром стал. Только умер он давно, его даже папа плохо помнит. И фотокарточки ни одной не осталось.
– Это не самое главное, – серьезно сказал Алексей Борисович. – Фамилия осталась. Славная у тебя фамилия, Сергей, позавидовать можно… Ну это я так, не подумай, что завидую. У меня фамилия тоже знаменитая. Иванов… Ты что смеешься? Я серьезно.
– Я не смеюсь, – запоздало сказал Серёжа. – Это я… нечаянно. Извините.
– Думаешь, не знаменитая фамилия? Одних писателей Ивановых двадцать два человека, я специально интересовался. Вот так-то…
– У нас в классе Иванов есть, – сказал Серёжа, чтобы сгладить неловкость.
– Один Иванов – это что! В нашем подъезде в трех квартирах Ивановы живут. Один, между прочим, тоже Алексей Борисович. Почтальонка замучилась, все время письма путает. Один раз открыл конверт, начал читать: батюшки мои, какая-то тетя Вера поздравляет меня с серебряной свадьбой. Смотрю – письмо-то соседу. Побежал извиняться. Ужас до чего неприятно.
– Ну, это ничего, – сказал Серёжа. – Это же вы случайно… Алексей Борисович! А если какой-нибудь человек нарочно чужое письмо распечатывает и читает. Чтобы узнать что-нибудь про другого… Это как называется? Это очень плохо? Или… не очень?
Лицо Алексея Борисовича стало строгим и напряженным. Уж не подумал ли он, что Серёжа про себя говорит?
– Вот вопрос… Ты же не маленький, Сергей. Наверно, и сам знаешь. Тут уж как ни крути, а называется это всегда одинаково – подлость… Да ты что вскочил?
– Ну вот, – сбивчиво заговорил Серёжа. – Вот видите! Я ему так и сказал!
– Кому?
– Тихону Михайловичу. Начальнику лагеря…
4
Сначала Серёже понравилось в "Смене", хотя лагерь оказался совсем не такой, какой ему представлялся.
Раньше, когда говорили "лагерь", Серёже казалось, что это палатки и разноцветные домики, сгрудившиеся между скал и высоких черных елей. В вечернем небе – редкие звезды и яркая половинка луны. И теплый оранжевый костер у самой большой скалы рядом с говорливым ручьем.
Оказалось, что все не так. Были три длинных дома среди редких сосен, посыпанная песком площадка, мачта с флагом, высокий зеленый забор, фанерные плакаты "Солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья" и "Пионер – всем ребятам пример". Трава между соснами была вытоптана, только вдоль забора густо росли репейники и крапива.
Но все равно Серёжа не жалел, что приехал. Потому что в первый же вечер на лужайке за кухней развели костер, а вожатый третьего отряда Костя принес гитару и запел песню, от которой все притихли: песня была про очень знакомое, словно кто-то подслушал Серёжину тайну.
Только говорилось в ней не про Серёжу, а про маленького горниста.
…У горниста Алешки СнежковаОтобрали трубу золотую.Говорили, что сам виноват он:По утрам потихоньку, без спросуПодымался Алешка с кровати,Шел на берег по утренним росам.Разносился сигнал его странныйНад чащобою спутанных веток,Над косматым озерным туманом,Под оранжевым флагом рассвета…