Маленький Большой человек
Шрифт:
Я почему, собственно, обо всем об этом говорю… Да просто там, в Ларами, наткнулся я на одного «родственника» — из моей прошлой белой жизни. Я слонялся по индейскому посёлку, влекомый ностальгией по прежней жизни, и совсем уж было решил убраться назад в форт, потому как проходу не давали грязные индейские старухи, все пытались сплавить мне свои засаленные бизоньи шкуры, и их мужья-сводники тоже донимали… И тут я заметил неподалёку брезентовую палатку, из которой время от времени выползал на всех четырех какой-нибудь краснокожий. Я заглянул вовнутрь. Там сидело несколько индейцев. Каждый орал свою собственную песню или хрипло бормотал что-то, ни к кому конкретно не обращаясь. Вонь стояла неописуемая. В дальнем конце палатки я разглядел бочонок, на котором сбоку висел ржавый черпак, а рядом — бледнолицего в заношенной оленьей куртке. Вид у него был, будто он с самого дня своего рождения не умывался: с его рожи можно было отколупывать грязь, словно кожуру с печеной картошки.
— Привет, парень! — сказал он, показав жёлтые зубы. Тут рядом возник какой-то индеец, стянул с себя мокасины и сунул этому закопчёному молодцу, а тот, разглядев этот товар повнимательнее, покачал головой. Тогда краснокожий стянул с себя рубаху грубой шерсти — мануфактурного производства — чёрную от жира, и тоже сунул ему.
Тут немытый поднимает вверх указательный палец, согнутый пополам, и говорит:
— Половинку, только половинку! Понял, ты, чёрная задница? — Потом хватает ржавый черпак, лезет в бочонок, зачерпывает и сует индейцу, а тот одним махом опрокидывает его себе в глотку.
— Выпей, приятель, я угощаю, — предлагает этот белый вашему покорному слуге.
Я смотрю на него и молчу, а он продолжает:
— Нет, не это дерьмо. У меня есть бутылка настоящего… — Он выуживает какую-то бутылку из мешка, что лежит на земле, засунув туда предварительно рубаху и мокасины, которые только что заполучил. — Там, в бочонке, на каждый галлон одна пинта виски, а ещё — порох, табак, сера, чёрный перец. Остальное — вода. Этим вонючкам один чёрт. Но тут у меня — настоящий товар — провалиться мне на этом месте! На, промочи горло. — И сует мне бутылку.
— Нет, спасибо, — говорю я.
— Ну, ладно, всё равно не уходи. Посиди, поболтай со мной. С этими красножопым не разговоришься.
Тут он запрокидывает голову и льет содержимое бутылки себе в глотку, а один из краснокожих — Шайен, судя по косичкам, увидев такое дело, подходит к нему нетвёрдым шагом, а он ему сапогом между ног — бац! — тот рухнул на пол и отключился. Остальные на всю эту сцену — ноль внимания.
А немытый бутылку опустил и продолжает говорить как ни в чем не бывало:
— Ну, вечером-то я, конечно, возвращаюсь в форт, обедаю с комендантом — мы с ним друзья и все такое — но днём словом перекинуться не с кем — хоть волком вой. Да и то сказать, не так-то просто мне с этой мразью дело иметь: они, скоты, всю мою семью прямо у меня на глазах порешили — порезали. Вот так… А женщин всех —… Вот так-то… А вообще, через пару лет Канзас станет штатом — и подамся я в сенаторы. В Конгресс!.. — Тут он ещё разок приложился к бутылке. — Ну, ты не передумал? Смотри, ещё не поздно.
Но я развернулся и, перешагнув через простёртого Шайена, вышел вон. Виски пить я ещё не научился, а слушать ахинею, которую несёт мой братец Билл — ибо это был никто иной как он — я и раньше-то не переваривал, а теперь — и подавно. Он меня тогда так и не узнал — и слава Богу…
В Ливенворте меня поселили у армейского капеллана, что жил с семьей в отдельном домике. Это был худосочный фрукт с огромными жёлтыми зубами — точь-в-точь как у старой клячи; жена похожа на него была, как две капли воды, честное слово, сходство поразительное! Было ещё четверо или шестеро белоголовых мальцов, с отцом и матерью — ничего общего, ну, просто ни капли. Я у них месяца полтора прожил, и все это время только жена с мальцом за дверь, как капеллан тут как тут: зазывает меня в свой кабинет, усаживает поближе и заводит свои елейные речи про спасение моей души, и при этом для убедительности так и норовит свою птичью лапку мне на колено пристроить. Не иначе как был он химанехом, хотя на большее ни разу не отважился. Жена его все твердила, что от меня воняет, и мыться заставляла без конца, так что когда пришло время уезжать оттуда, я нисколько не жалел.
Короче говоря, в один прекрасный день вызывает меня главный тамошний чин — генерал в бакенбардах — и говорит:
— Ну, вот, Джек, мы подыскали для тебя прекрасную семью. Будешь сыт, одет, обут, будешь ходить в школу, у тебя будет чудный отец, он будет тебя воспитывать и не даст отбиться от рук. Тебе придётся многое наверстать, но парень ты сообразительный — справишься. Ну, а если с годами захочешь последовать примеру наших бравых ребят и посвятить себя военной службе — что ж, милости просим, я сам дам тебе рекомендации.
Тут он уткнулся в кипу бумаг, а его адъютант проводил меня за дверь. На улице я увидел своего капеллана. Он стоял возле тарантаса и беседовал с толстяком невероятных размеров, что сидел на облучке с вожжами в руках…
Надобно вам сказать, что генерала этого я видел в первый и последний раз. И ни он, ни кто-либо другой в Ливенворте ни разу не спросил у меня ни слова про индейцев, с которыми я прожил пять лет. Правда, Шайенам тоже ни разу не пришло в голову расспрашивать меня про повадки бледнолицых — даже тогда, когда те начали их громить. Ей-Богу, покуда не собьешь человека с ног да не приставишь ему нож к горлу — как я тому солдафону — до тех пор он тебя слушать не станет, хоть умри. Никто не хочет знать правду, никому она не нужна…
Короче, вывели меня на улицу, к этому тарантасу, а капеллан говорит:
— Ну, вот и наш маленький дикарь.
У его собеседника была чёрная стриженая борода и чёрный сюртук, который на его пузе, конечно, не сходился. Он был жирный, но не рыхлый, как зачастую бывает, а тугой, как барабан. Да-а, бывали такие в старину: пузо громадное, как котёл, и всё сплошь — сало, а треснешь его по этому пузу — кажется, что там одни мускулы. Мне доводилось видать таких красавцев на картинках, и я сразу решил, что этот, небось, из таких.
И сразу у меня в мозгу замелькали картинки, как мы с ним разъезжаем по городам и выступаем в цирке, жмем по восемь пудов каждой рукой, рвем железные цепи и все такое прочее, потому что капеллан как раз сказал:
— Вот, Джек, этот добрый человек любезно согласился взять тебя к себе. Почитай его, как родного отца, ибо он теперь и есть твой отец по всем законам.
Толстяк взглянул на меня поверх бороды, повел могучими плечами и прогремел голосом, который словно донесся со дна каньона.