Маленький Большой человек
Шрифт:
— Погоди. Я хочу извиниться за грубость моей жены. Она хорошая женщина. Просто не выносит бледнолицых, потому что они убили её отца и мать…
— Послушай, — добавляет он, — по дороге сюда мы видели следы белых солдат. Хоть вожди прикоснулись к перу и у нас теперь мир, я думаю, они ищут эту деревню.
Ничего не скажешь, Младший Медведь всегда умел напомнить мне, кто я такой на самом деле, какая кровь течет в моих жилах. И давно бы мне пора было привыкнуть, но меня это всегда заставало врасплох. Вообще-то, если разобраться, я за индейцев, пока они не цепляются к моему цвету кожи. Даже когда цепляются, например, Старая Шкура или Солнечный Свет, ничего страшного, родня как-никак. Но этот Медведь, все я ему поперёк горла…
— Может, — отвечаю, — это они преследуют тот большой военный отряд, что только что вернулся из набегов на мирные ранчо вдоль реки Смоуки-Хилз. А, может, они разыскивают ту женщину с ребёнком, которую захватили Кайовы.
Но тут он упёрся не на шутку:
— Не знаю. Я не Кайова, я — Шайен. Я не нападал на мирные ранчо. Но всё равно, если я встречу солдата, он станет в меня стрелять.
Ну, что сказать, он был прав, — по крайней мере, возразить я ничего не смог. Но меня взбесили его слова: он вроде как обвинил меня в чем-то. Вот в этом-то все и дело: я всегда ему поперек горла, потому как я белый. Вот для солдата — для него все индейцы на одно лицо, неважно, что они принадлежат к совсем разным племенам — так и для Медведя я отвечал за всех белых, за все их грехи, хоть я и жил теперь в этом индейском селении и одевался как дикарь.
И я пошёл домой, в свой типи. До сих пор я все ещё ни разу не упомянул, что хотя отец Солнечного Света умер и братьев у неё не было, она имела трёх сестёр, и они жили вместе с нами. Одна из этих сестёр тоже была вдовой, и у неё было двое ребятишек. А я был единственный взрослый мужчина в этом доме и мне приходилось ходить на охоту и кормить всю эту ораву. А они, женщины, то есть, делали всё по дому, и если б я только захотел, наверно, я мог бы спать с ними со всеми. Но спал я только с одной — с Солнечным Светом, и мне хватало её одной, пока она не забеременела, ну а потом, может, я был немного святоша, потому как держать гарем мне было не по вкусу.
Так вот, лежу я на подстилке из бизоньей шкуры, смотрю на Солнечный Свет, на её огромный живот — и думаю только об одном, что в эту самую минуту, может, Олга носит в себе семя этого дикаря. Запятнана навеки. Я-то хоть могу в любое время бросить свой вигвам и вернуться в цивилизацию, принять ванну и опять стать белым человеком. А она нет. Ведь у неё внутри сидит семя Шайена… Меня просто тошнит от этих индейцев. Я буквально задыхаюсь от вонищи в своём собственном доме, где эти грязные бабы, которых я кормлю, стряпают гнусное варево нам на ужин. У нас ведь тогда не было свежего мяса, на охоту в тот день я не пошёл, а рассиживал вместо этого в гостях и ел собачье мясо, приготовленное моей законной женой в типи её незаконного мужа.
И пока я истекал желчью, ко мне, неловко ковыляя, подошёл маленький Лягушка и протянул игрушечную деревянную лошадку, что я вырезал для него. Сейчас ему было столько лет, сколько Гэсу, когда его захватили индейцы. Я сунул игрушку ему назад. Он посмотрел так серьёзно — сначала на меня, потом на неё, аккуратно положил ёе мне на постель и вышел. И это был первый знак, что атмосфера в типи накалена. Потом я заметил, что все женщины как-то странно притихли, а детишки вдовы — сёстры моей жены — мальчик и девочка, не шутят со мной как бывало, не пристают с расспросами, а держатся на своей половине.
Свет молча подала мне миску кореньев, смешанных с ягодами. И коренья, и ягоды были заготовлены ещё летом и хранились в сушеном виде. Я зачерпнул ложку этого кушанья — словно набил полный рот грязью.
— А где та часть говяжьей туши, что я принес вчера? — спрашиваю раздражённо.
Вид у Солнечного Света перепуганный, но она меня поправляет:
— Но это было три дня тому назад…
— Я сказал «вчера», значит — вчера, или ты, женщина, хочешь, чтобы я тебя побил?
Она немедленно соглашается со мной и начинает извиняться:
— Да, ты прав. Это было вчера. Это я, глупая…
— Ох, лучше помолчи! — перебиваю я. — У нас здесь слишком много ртов — всех не прокормишь. Не могу я каждый день приносить мясо, на вас не напасешься… Почему твои сёстры не выходят замуж?
Женщины потупились. Я закашлялся, потому как эта дрянь попала не в то горло.
— И если вы думаете, что я буду спать с вами, — обращаюсь ко всем им и ни к кому конкретно, — то вы просто сошли с ума.
Тут одна из них подходит к Солнечному Свету и что-то на ухо ей шепчет, после чего жена говорит:
— Если ты подождешь, сестра моя сходит выменять на мясо своё платье, расшитое бисером.
А я хорошо знал, что у сёстры, которая сделала это предложение, почти ничего не было, кроме этой рубашонки, да и та ничего не стоила, разве что за неё можно было выменять обглоданную кость. Да и само по себе это платьице было не ахти каким, латаное, в пятнах, а кое-где и бусинки оторвались. Да, богатым семейством, скажу я вам, мы не были, ведь в доме был только один мужчина, это — я, а я не ходил ни в какие набеги на поселки белых и с торговцами никак не был связан — не хотел, чтобы кто-нибудь из них меня в этом образе увидел, да и лошадей у меня не было кроме того пони, что его мне дал Старая Шкура.
— Нет, не надо, — отвечаю ей. — Я не голоден. Мне было немного неловко, но не хотелось этого показать. Я ведь прекрасно знал, почему ни одна из них так и не вышла замуж: потому как жили они в типи белого мужчины, а шайенские юноши не станут околачиваться возле такого дома и пытаться очаровать их игрой на приворотных флейтах. Тем более с каждым годом одиноких женщин в племени становилось все больше — потому как много мужчин погибало на войне. Не иначе как я стал для этих девушек проклятьем. Но, в конце концов, не я же придумал взять Свет в жёны! Нет, не я.
— Я не хотела тебя гневить. Извини, — говорит Свет. Она весь день, не покладая рук, трудилась, в том числе нарубила хворосту и на бизоньей шкуре приволокла его немалую кучу за четверть мили к нашему вигваму. А ведь она должна была рожать со дня на день. И если бы пришёл срок, она бы бросила на землю топор, отошла бы за дерево и там, прямо в снегу, родила бы — а потом дорубила бы дрова до конца и вернулась бы с ребёнком и дровами.
— Садись сюда, поешь, — говорю ей, — я не сержусь на тебя.