Маленький Большой человек
Шрифт:
Последние два слова он произносил теперь по-особому, но не с откровенной ненавистью, потому что Старая Шкура Типи был настоящий мужчина и не позволил бы себе сидеть здесь и поносить своих врагов. Это занятие для побежденных, вроде мятежников, которые проиграли Гражданскую Войну. А он не был побеждённым. Может быть, он не был победителем, но уж никак не побежденным. Шайенов нельзя было назвать неудачниками, как если бы они построили паровоз и он оказался хуже, чем у «Юнион Пасифик» или изобрели ружьё, которое не стреляет прямо.
Ну, я и спрашиваю у него — просто чтоб проверить своё впечатление:
— Ты ненавидишь американцев?
— Нет, — говорит он и прикрывает глаза — блестящие, хоть и мёртвые. — Но теперь я понимаю их. Я больше не считаю, что они дураки или сумасшедшие. Я знаю теперь, что они прогоняют бизонов не по ошибке, поджигают
Я упомянул об этом эпизоде, потому что он показывает, как в одно мгновение могут перевернуться чувства человека, когда он вспоминает о собственном горе. Только что он потряс меня рассказом про Санд-Крик, а в следующую минуту я был готов убить его…
Ну, Старая Шкура распознал мое состояние, даром что слепой был.
— Есть ли у тебя, — спрашивает он, — большое горе, или это просто на душе горько?
Тогда я рассказал ему все, только он никогда не слышал о схватке, в которой были захвачены Олга и Гэс. Врать он не умел. Я уже говорил, что это поразительно, как индейцы узнают о событиях, происходящих где-то далеко от них, но, тем не менее, бывают вещи, о которых они ничего не слышали. В те времена пленение белой женщины с ребёнком было делом обыденным. И Шайены из одной общины могли ничего не знать о пленниках, захваченных другой общиной, если не стояли лагерем вместе.
Ну, Старая Шкура и говорит;
— Наши молодые люди в эти дни злы. Много раз бывало, что им не хватало терпения дождаться выкупа или обмена пленников, они теряли разум от бешенства и уничтожали пленных… Но скажи, не голос ли Солнечного Света слышал я недавно у моего типи? Она вдова Маленького Щита, который был убит две луны назад, но теперь она будет твоей новой женой и даст тебе нового сына, так что у тебя будет снова то, что ты имел раньше, и даже лучше, потому что, конечно же, женщина из племени Настоящих Людей куда лучше, чем любая другая. Он вовсе не был бессердечным, просто выбрал самую лучшую возможность, как приходится делать индейцу в той жизни, какой он живет. У него у самого две жены были зверски уничтожены, и он оплакивал их положенное время, а потом нашёл замену обеим. Его новые жёны то входили в типи, то выходили, пока мы разговаривали — молодые женщины, и тоже сёстры, и, наверное, лет на пятьдесят моложе вождя, но, клянусь Господом, мне показалось, что обе беременны.
— Ладно, — сказал я. — Но вот что и тебе скажу: если я снова найду мою первую жену и сына, то я отберу их у любого мужчины, который их сейчас у себя держит. А если их убили, то я убью того, кто это сделал.
— Конечно, — сказал Старая Шкура, потому что для индейца нет ничего понятнее, чем месть, и он бы презирал меня, если бы я не хотел отомстить.
Худшего времени, чтоб поселиться с Шайенами, было не сыскать. Их преследовали по всей границе, а они, стоило только оторваться от преследователей, тут же совершали какой-то новый акт насилия против белых. Так что я, присоединившись к ним, превращался в ренегата и должен был опасаться своей собственной расы. С другой стороны, и сами Шайены представляли для меня постоянную угрозу, потому что для многих из них один вид белого лица уже был поводом для нанесения увечий. Я полагаю, единственное, что спасло меня, это что община Старой Шкуры держалась вдали от главных сил Вождя Индюшачьей Ноги, который командовал сражениями у железной дороги, так что я почти все время находился в клане, где меня вырастили и где легенда о Маленьком Большом Человеке все ещё что-то значила. Моя женщина Солнечный Свет была для меня хорошей защитой, и, конечно, Старая Шкура. Но были здесь воины, выросшие с тех пор, как я покинул племя, вроде молодого Разрезанного Живота, который однажды совершил налёт на почтовую станцию, вернулся с кувшином виски и говорит мне:
— Я хочу, чтобы ты ушёл в прерии и спрятался, потому что, хоть я и не хочу убивать тебя сейчас, но захочу, когда стану пьяным. Мне от этого печально, потому что мне говорили, что ты — хороший человек, но так будет.
Самый лучший способ быть убитым — это позволить, чтоб вот такой мальчишка отдавал тебе приказы, ну, я и говорю:
— Я думаю, это тебе лучше уйти в прерии, чтобы пьянствовать, потому так уж я устроен, что на меня что-то находит, когда я вижу пьяного, и я вынужден застрелить его, даже если это мой брат. И ничего я с этим не могу поделать, уж такой я есть.
Он принял к сведению мой совет. Сумел я пережить и другие подобные угрозы, но не могу сказать, чтобы меня особенно любили, и меня это задевало — ведь я помнил своё детство на Пороховой Речке, годы, когда я был Маленьким Большим Человеком. Что ж, теперь я вырос, а это всегда приносит разочарования. Ладно, я ведь настоящий счастливчик просто потому, что сумел до сих пор сохранить волосы. Я жил сегодняшним днём, а в таком образе жизни есть своя прелесть, даже если имеется у тебя какая-то отдаленная цель… но я не стал гнаться за ней, я решил, пусть она сама придет ко мне, а зная, что она придет, я мог жить спокойно, без видимой цели, как индеец, есть жаренный горб, когда мы находили бизона, и затягивать потуже пояс на пустом брюхе, когда не находили, и валяться под тополем, наблюдая, как моя женщина Солнечный Свет работает вовсю, а этот маленький парнишка спит, привязанный к специальной доске у неё за спиной. Его звали Лягушка-На-Склоне-Холма, потому что мы прошли мимо такой лягушки, когда удирали после битвы у железной дороги, а младенец как будто проснулся в этот момент и кивнул лягушке, и мы оба, я и Солнечный Свет, решили, что будет правильно, чтобы мальчик сам выбрал себе имя.
Когда мы добрались до индейского лагеря, Солнечный Свет должна была исполнить траурные обряды по своему умершему отцу, и хотя она отдавалась этому вполне добросовестно, вопя и рыдая с ужасающей громкостью, ей всё же приходилось прерывать это важное занятие, когда она кормила Лягушонка, и не было у неё возможности рвать волосы и резать себя ножом с малышом на спине. Так что пришлось её родственницам помочь, и они старались всю ночь и следующую ночь тоже, потому что Тень пользовался в племени большим уважением и, что самое ужасное, не имел погребального помоста, который защитил бы его тело от волков. Ну, эти женщины выли и стонали, пока не начинали задыхаться, как ребёнок, который рыданиями доводит себя до исступления — я имею в виду белого ребёнка; маленькие индейцы этого не делают.
Взять хоть этого Лягушонка, привязанного к своей доске-колыбели, с маленькой головкой, похожей на коричневую бусинку; когда он не спал и не ел, эти острые чёрные глазки так и рыскали по сторонам, изучая все вокруг, и никогда он не хныкал. Он часто напоминал мне маленького Гэса, потому что мой мальчик спокойным нравом пошёл в свою маму, но была между ними и примечательная разница. Гэсу всегда страшно нравились мои карманные часы — я их держал перед ним на весу, чтоб они тикали, как все делают с детишками, а им это доставляет жуткое удовольствие. А вот Лягушонку — нет. Они его не огорчали, да его вообще ничего не огорчало, но он на них никакого внимания не обращал: смотрел мимо них и слушал тоже мимо — если можно так выразиться.
А, может быть, его просто не интересовал человек, державший часы. Солнечный Свет и Старая Шкура все уговаривали его, что он мой сын, но только Лягушонка нелегко было одурачить. Не то чтобы он ненавидел меня; я был для него просто вроде устройства, которое его время от времени поднимает и обнимает, а ещё подбрасывает высоко в воздух и ловит, ему нравились эти движения и прикосновения, но ничего личного он в этом не признавал.
А, может быть, вина была моя, потому что, хоть он мне и нравился, я не участвовал в его воспитании и никак не мог представить нас с ним в будущем, как отца и сына, независимо, найду я когда-нибудь Гэса и Олгу или нет.