Маленький человек, что же дальше?
Шрифт:
На улице 87а перед участком 375 стоит машина — берлинское такси. Шофер уже много часов подряд сидит в домике у Пиннебергов, на кухне — он всю ее заполнил собой.
Он выпил целый кофейник кофе, потом выкурил сигару, потом погулял немного в саду — но в темноте ничего не было видно. Тогда он вернулся в кухню, выпил еще один кофейник и выкурил еще одну сигару.
А те, в комнате, все говорят и говорят, особенно этот
Через некоторое время, на что-то решившись, шофер встает и стучится в дверь.
— Мы еще не скоро поедем?
— Мил человек! — говорит блондин. — Неужели вы не хотите заработать?
— Как не хотеть, — отвечает шофер. — Только вам это дорого обойдется — простой!
— Вот именно — мне, а не вам! — говорит здоровенный блондин. — Садитесь, на чем стоите, и вспоминайте уроки закона божьего: «Без воли божьей и волос с головы не упадет». То ли еще бывает.
— Ну раз так, — отвечает шофер, — тогда я сосну малость.
— Тоже неплохо, — говорит Яхман. И Овечка:
— Ума не приложу, куда девался Ганнес. Обычно он позже восьми не задерживается.
— Ничего, придет, — говорит Яхман. — Как дела у молодого папаши, молодая мамаша?
— Господи боже мой! — отвечает Овечка. — Ему нелегко. Шутка ли сказать, четырнадцать месяцев без работы…
— Это не навсегда, — говорит Яхман. — Теперь я снова в здешних палестинах, что-нибудь да найдется.
— Вы были в отъезде, господин Яхман? — спрашивает Овечка.
— Да, я немножко отсутствовал. — Яхман встает и подходит к кроватке Малыша. — Не пойму, как может отец задерживаться, когда дома его ждет такое сокровище!
— Господи боже мой, господин Яхман, — говорит Овечка. — Слов нет, Малыш у нас чудесный, но жить только для ребенка… Видите ли, днем я ухожу шить…
— Вы не должны этого делать! Больше этого не будет!
— …днем я ухожу шить, а на него остается дом, готовка, ребенок. Он не ропщет, он даже любит заниматься домашними делами, но разве это жизнь для него? Мужчины сидят дома и занимаются хозяйством, а женщины работают — скажите, Яхман, неужели так будет продолжаться вечно? Это же невозможно!
— Ну да! — говорит Яхман. — Почему невозможно? А как было во время войны? Женщины работали, мужчины убивали друг друга, и все считали, что так и быть должно. Такой порядок даже лучше.
— Не все считали, что так и быть должно.
— Не все, так почти все, голубушка. Таков человек: ничему-то он не научится и без конца повторяет одни и те же глупости. И я тоже. — Яхман делает паузу. — Дело в том, что я опять переезжаю к вашей свекрови.
— Конечно, господин Яхман, — нерешительно говорит Овечка. — Вам лучше знать. Быть может, это вовсе не глупо. В конце концов, она умная, с ней интересно.
— Разумеется, это глупо, — сердито говорит Яхман. — Страшно глупо! Вы ведь ничего не знаете, голубушка! Понятия не имеете! Ну да хватит об этом…
Он погружается в раздумье.
— Вам нет смысла ждать, господин Яхман, — после долгой паузы говорит Овечка. — Вот уж и десятичасовой поезд прошел. Я серьезно думаю, что Ганнес загулял. У него было слишком много денег.
— Как? Много денег? У вас все еще много денег?
— Смотря что называть деньгами, Яхман, — улыбается Овечка. — Двадцать марок, двадцать пять. Для него достаточно, чтобы разгуляться.
— Да, достаточно, — уныло отзывается Яхман. И опять продолжительное молчание. Наконец Яхман снова поднимает голову:
— Вы очень беспокоитесь, Овечка?
— Еще бы не беспокоиться. Да вы сами увидите, до чего они довели моего мужа за два года. А ведь он, что ни говори, порядочный человек…
— Конечно, порядочный.
— И он совсем не заслужил, чтобы так над ним измывались. Если он теперь еще запьет… Яхман раздумывает.
— Нет, — говорит он. — В Пиннеберге всегда было что-то свежее, чистое. А пьянство — это грязь и нечистоплотность, нет, он не запьет. Ну там, гульнуть разок — это другое дело, но чтобы запить по-настоящему — нет…
— Вот и десять тридцать прошел, — говорит Овечка. — Я начинаю бояться.
— Не бойтесь за него, — отвечает Яхман. — Пиннеберг пробьется.
— Через что пробьется? — зло спрашивает Овечка. — Через что? Все это пустое, что вы говорите, Яхман, все это только так, чтобы утешить. В том-то и беда, что он торчит тут за городом и у него ничего нет, за что можно было бы бороться. Ему остается только ждать — но чего? Чего ждать? Да ничего! Так просто… ждать.
Яхман долго глядит на нее. Он повернул к Овечке свою большую львиную голову и глядит ей прямо в лицо.
— Не думайте все время о поездах, Овечка, — говорит он. — Ваш муж вернется. Непременно вернется.
— Я не того боюсь, что он запьет, — говорит Овечка. — Это страшно, но это еще не самое страшное. Главное, он сейчас такой пришибленный, с ним может что-нибудь случиться. Сегодня он заходил к Путбрезе, тот мог ему нагрубить, а это его сейчас всего переворачивает. Он может не выдержать, Яхман, он может…
Она смотрит на него округлившимися, широко раскрытыми глазами, и вдруг ее глаза наполняются слезами; крупные светлые слезы катятся по щекам, и нежный волевой рот начинает дрожать, губы не слушаются ее.
— Яхман, — шепчет она. — Он может…
Яхман встал, он стоит совсем близко за ее спиной, он берет ее за плечи.
— Нет, голубушка, нет! — говорит он. — Этого не будет. Этого с ним не случится.
— Все может случиться…— Она вдруг высвобождается. — Ехали бы вы лучше домой. Только зря деньги за такси платите. В наш дом пришла беда.
Яхман не отвечает. Он ходит по комнате — два шага вперед, два шага назад.
На столе лежит жестяная коробка из-под сигарет со старыми игральными картами, которые так любит Малыш.