Маленький человек из Опера де Пари
Шрифт:
Вспомнив о том, что некогда питал к ней нежные чувства, человечек решил проявить великодушие и не закатывать скандалов.
— Мельхиор, оставайтесь! — еще шире улыбнулась Ольга. — Вас не пригласили по досадному недоразумению!
— Да-да, Мельхиор, присоединяйтесь к нам! — поддержала ее Мария, не обращая внимания на недовольную мину, состроенную мужем. — Мне бы очень этого хотелось!
Но маленький человек уже убрался восвояси.
— Уж не наш ли приятель Чик-Чирик это был? — осведомился подошедший длинноволосый щеголь.
— Он самый, Тони, — ответила Ольга Вологда. — Будем надеяться, он не устроит нам какой-нибудь каверзы в отместку, как те злые феи, что портят людям праздники в сказках.
— Неужто
— Кстати, а лягушками нас попотчуют? Обожаю лягушачьи лапки! — заявил пузатый тип с бородой веером.
— Все что угодно, только бы не улитки с лошадиным легким и не петушиный гребень, рубленный со свиной кишкой! — поморщилась подружка невесты, девица в соломенной шляпе с зелеными перьями. Шляпа была похожа на курицу, которая по глупости изготовилась к взлету.
Мельхиор тем временем сидел, скрестив ноги, в увитой плющом беседке перед рестораном и расстреливал камешками отважного дрозда.
«Беру свои слова обратно, о Отец Всемогущий! Да разверзнутся хляби небесные — так ей и надо, этой Марии. Не может отказаться от сладкого, вот и разнесло ее, а ведь когда она выступала в кордебалете, ножки у нее были весьма соблазнительные… И взбрело же ей в голову забросить антраша и заделаться костюмершей, да еще с инспектором сцены спуталась, замуж за него вышла! Аженор Фералес всегда меня презирал. Этот задохлик мнит себя слоном перед моськой, однако же и моська — страшная сила, если в ней зверя разбудить, стоило бы ему об этом задуматься, грубияну несчастному! А какую он рожу скроил, когда Мария попросила меня остаться! Девицы — они все такие, уж я-то знаю. Когда я пробираюсь к ним в раздевалку после занятий танцами и щиплю за разные места, им это нравится. Они, конечно, визжат и куксятся, оперные крысятки, всякий раз, как мне приходит в голову поиграть с ними в кошки-мышки, но Ты не верь их возмущенным воплям, о Всемогущий, — в глубине души каждая из них ждет не дождется, чтобы я с ней пошалил».
Внезапно Мельхиора одолели усталость и отвращение, шумная толпа гостей показалась сборищем призраков, принявших человеческий облик.
— Прожорливые твари! Сейчас всё слопают и не поделятся! Ну ничего, они скоро поплатятся, слышишь, ты, шерсти клок?
Последние его слова были обращены к белке, которая при виде неподвижно сидящего человечка потеряла бдительность и, осмелев, подобралась совсем близко. Беличьи шустрые глазки с любопытством рассматривали круглую голову в темных, едва тронутых сединой кудрях, лицо с редкими морщинками, ямочку на подбородке. И когда Мельхиор вдруг резко вскочил — у зверька чуть инфаркт не случился, хотя ростом человечек оказался не выше десятилетнего ребенка. Белка заполошно метнулась прочь от чудовища, несколькими скачками взобралась на вершину вяза и нервно запрыгала там с ветки на ветку.
Некоторое время Мельхиор рассеянно наблюдал за ее кульбитами. Теплый ветерок колыхал кроны деревьев, поодаль от водопада двое муниципальных служащих жгли выкорчеванные пни, и вскоре ноздрей маленького человека достиг запах дыма. Рыжая шкурка, мелькающая в листве, вдруг обернулась языком пламени, вызвав у него странное ощущение, в котором смешались растерянность и возбуждение.
Огонь уже пожирал костюмы, раскаленные челюсти рвали ткань. Девочка завизжала. Когда Мельхиор подхватил ее на руки, легкую и хрупкую, как соломинка, когда он помчался по узким галереям к старым кухонным помещениям особняка Шуазеля, чувствуя, как трепещет детское сердце возле его груди, неземное блаженство вытеснило страх… Но пламя жарко дышало в затылок, подгоняя. Наконец Мельхиор поставил свою ношу на пол и распахнул дверь черного хода. Теперь они были в безопасности…
Белка проскакала вниз по стволу вяза, порскнула в густую траву рыже-алой молнией. Мельхиор вздрогнул и встряхнулся, пытаясь преодолеть слабость, парализовавшую члены и разум. Нужно было во что бы то ни стало совладать с темной стороной своего существа, подавить агрессию, рвущуюся наружу.
Он подошел к ресторану и заглянул внутрь, сплющив нос о стекло витрины. Рассматривая балерин и костюмерш, человечек тщился вспомнить их прежних, тех молоденьких учениц балетной школы, дразнивших его чувства. Он окинул взглядом Ольгу Вологду и постарался представить, какой она была двадцать лет назад — девочка в вызывающем русском наряде, в расшитой узорами блузке, туго охватившей едва наметившуюся грудь, в розовом трико, облегающем стройные ножки… И пожал плечами, не в силах разглядеть в величественном силуэте того подростка, которым она могла быть. Как жаль, что, взрослея, восхитительные создания превращаются в великанш с непривлекательными округлостями!
Мельхиор со вздохом переключил внимание на мужскую половину сборища и приметил двух завсегдатаев оперного закулисья. Сидя по правую руку от Ольги Вологды, обгладывал куриное крылышко Ламбер Паже. Этот человек играл на бирже, страстно увлекался балетом и бельканто и не пропускал ни одной генеральной репетиции в Опера. Во внешности его было что-то британское — блекло-голубые глаза, аристократическая худоба, рыжие волнистые волосы. Его собрат по увлечению, владелец скобяной лавки Анисэ Бруссар, шумный красномордый волокита, атаковал под столом мыском штиблеты оборки на подоле своей соседки, распутной костюмерши. «Разожрался, толстяк, руки вон уже не опускаются, как будто подмышками по арбузу, а всё туда же», — прокомментировал про себя Мельхиор.
Среди приглашенных оказался и кларнетист Тони Аркуэ — длинноволосый щеголь, единственный из музыкантов оркестра Опера, кого маленький человек старательно избегал, — а также скрипач Жоашен Бланден, бонвиван и пьяница. Бланден нравился женщинам — их прельщали атлетическая фигура и обрамленный короткой бородкой ангельский лик, трогательная детская припухлость которого грозила с годами обернуться одутловатостью.
Новобрачный Аженор Фералес — его выпуклые глаза казались огромными за толстыми стеклами очков в черепаховой оправе, отчего он походил на филина, — пригласил на торжество, помимо перечисленных господ, еще отставного пожарного, служившего когда-то в Опера, старшину рабочих сцены и подмастерье из костюмерного цеха. Все трое были ничем не примечательны и как один таращились разинув рот на соблазнительную Марию. «Берегись, Аженор, скоро твоя благоверная скушает с потрохами этого молокососа, которому она преподает портняжное ремесло. Опозорит тебя, уж можешь не сомневаться! Пусть я ошибка природы, но ума у меня поболее будет, чем у иных прочих».
— Дамы и господа, нас ждет десерт под открытым небом! Все на лужайку! Идемте же, глядите, как распогодилось!
Человечек, услышав призыв Аженора, проворно шмыгнул в заросли бересклета.
Официанты вынесли из ресторана стол, и двое поварят водрузили на него произведение кондитерского искусства: большой торт в форме дворца Гарнье. Гости между тем, стоя возле стульев, уже притопывали от нетерпения и, когда все было готово, набросились на лакомство.
Мельхиор из своего укрытия мрачно наблюдал за кулинарным абордажем: «Ну обжоры! Чтоб у них заворот кишок приключился!»
Тони Аркуэ поднял бокал:
— За здоровье новобрачных! И за ваше, Ламбер! Не вас ли, часом, я имел удовольствие видеть в прошлое воскресенье на ипподроме Лоншан? Вас, могу поклясться! Оно и неудивительно — где биржа, там и скачки. Игроки рознятся лишь толщиной мошны, потому одним — горы золота, другим — кучи лошадиного навоза.
Ламбер Паже выслушал его в оскорбленном молчании, открыл было рот, чтобы ответить наглецу, но, заметив, что Аженор Фералес делает ему знаки отойти в сторонку, все так же молча последовал за новобрачным.