Маленький городок в Германии. Секретный паломник (сборник)

Ле Карре Джон

– Продолжайте, Дженни, будьте любезны.

– Большинство крупнейших газет опубликовали комментарии.

– Приведите только краткие примеры.

– «Нойе рурцайтунг» и связанные с ней издания сделали основной упор на молодости демонстрантов. Журналисты настаивают, что это не чернорубашечники и не хулиганы, а обычные молодые немцы, крайне разочарованные деятельностью властей Бонна.

– А кто ею не разочарован? – пробормотал де Лиль.

– Спасибо за ремарку, Питер, – сказал Брэдфилд без тени благодарности в голосе, но Дженни Паргитер без особой на то причины покраснела.

– И «Вельт», и «Франкфуртер альгемайне» проводят параллели с недавними событиями в Англии, особо выделяя протесты против

войны во Вьетнаме в Лондоне, расовые столкновения в Бирмингеме и выступления членов ассоциации домовладельцев и квартиросъемщиков против обеспечения жильем цветных. Обе газеты отмечают возрастающее отчуждение избирателей к правительствам как в Англии, так и в Германии. Проблема начинается с налогов, пишет «Франкфуртер». Если налогоплательщику приходит в голову, что его деньги расходуются неразумно, он и свой голос считает потраченным зря. Они называют это «новой инерцией».

– Ах вот как! Новый лозунг рождается у нас на глазах.

Утомленный долгим ночным дежурством и самой по себе банальностью поднятых тем, де Лиль слушал отстраненно, воспринимая затертые фразы как некую передачу несуществующей радиостанции: «Усиливающаяся обеспокоенность ростом антидемократических настроений как среди левых, так и среди правых… федеральное коалиционное правительство должно понять, что только по-настоящему сильное руководство, пусть даже за счет некоторых экстравагантных меньшинств, будет способствовать европейскому единству… немцам пора вернуть уверенность в себе, им следует воспринимать политику как сочетание идей и действий…»

В чем причина, лениво размышлял он, что жаргон немецкой политики даже при переводе превращает ее в нечто совершенно нереальное? Налет метафизики – такой термин изобрел он сам в своей телеграмме прошлой ночью и остался им весьма доволен. Стоило немцу заговорить о политике, как его тут же увлекал за собой неудержимый поток нелепейших абстракций… Но разве только абстракции становились иллюзорными? Даже самые очевидные факты странным образом приобретали черты чего-то невозможного, самые трагические события, пока сообщения о них достигали Бонна, казалось, теряли весь драматизм. Он попытался вообразить, каково это – подвергнуться избиению студентами Хальбаха, получать по морде, пока она не начнет кровоточить, быть насильно обритым, прикованным к ограде, продолжая терпеть пинки и затрещины… Все это казалось чем-то настолько далеким. А между тем где располагался Кёльн? Всего в семнадцати милях отсюда? Или в семнадцати тысячах? Следует лучше изучать обстановку, сказал он себе, бывать на митингах и лично наблюдать за происходящим. Да, но как это осуществить, если только он и Брэдфилд занимались сочинением всех важных политических донесений? И постоянно возникало еще множество крайне деликатных и потенциально чреватых неловкостями вопросов, требовавших от них решения именно здесь…

А Дженни Паргитер только вошла во вкус. «Нойе цайтунг» опубликовала аналитическую статью о наших шансах в Брюсселе, как раз говорила она. Ей представлялось насущной необходимостью, чтобы каждый сотрудник канцелярии прочитал этот материал с особым вниманием. Де Лиль громко вздохнул. Не пора ли Брэдфилду уже заставить ее заткнуться?

– Автор отмечает, что мы исчерпали абсолютно все пункты переговоров, Роули. У нас больше не осталось аргументов. Никаких. ПЕВ [1] , как и Бонн, утратило свою роль: не пользуется поддержкой избирателей совершенно, а сочувствием парламентских партий лишь в самой малой степени. ПЕВ рассматривает Брюссель как некое магическое лекарство от внутренних британских болезней, однако, по иронии судьбы, может добиться успеха только при наличии доброй воли другого правительства, находящегося в аналогичной критической ситуации.

1

ПЕВ – правительство ее величества (королевы) – общепринятая в бюрократических организациях Великобритании аббревиатура. – Здесь и далее примеч. пер.

– Верно.

– Но гораздо более глубокая ирония состоит в том, что Общий рынок фактически перестал существовать.

– Тоже верно.

– Статья озаглавлена «Опера нищих». В ней также отмечается, что Карфельд подрывает последние шансы заручиться эффективной поддержкой нашей заявки со стороны Германии.

– Для меня все это звучит вполне предсказуемо.

– А призыв Карфельда исключить из торгового союза между Бонном и Москвой как французов, так и англосаксонские державы привлекает в определенных кругах серьезное внимание.

– Любопытно, о каких именно кругах идет речь? – буркнул Брэдфилд, и ручка вновь опустилась на бумагу. – И термин «англосаксонские» я бы не употреблял, – добавил он. – Потому что отказываюсь принимать определение своего этнического происхождения, сформулированное де Голлем.

Эта реплика послужила сигналом для представителей старой школы дипломатии издать понимающий смешок интеллектуалов.

– А что думают русские по поводу оси Бонн – Москва? – подал кто-то голос из центральной части полукруга.

Это мог быть Джексон, человек, прежде служивший в колониях, он любил пускать в ход здравый смысл как средство против перегретой интеллектуальной атмосферы.

– Я хочу сказать, что в этом заключена важнейшая часть вопроса, не так ли? Им уже было сделано официальное предложение?

– Прочитайте наш последний отчет, – посоветовал де Лиль.

Ему казалось, что сквозь открытое окно все еще слышится заунывный хор фермерских клаксонов. Это все-таки Бонн, внезапно пришла мысль. А эта дорога – наш мирок. Сколько названий она имеет на участке всего в пять миль между Мехлемом и Бонном? Шесть? Семь? Вот так и мы. Ведем никому не нужную словесную баталию. Непрестанная, выхолощенная какофония заявлений и протестов. И как бы ни совершенствовались модели машин, как бы ни увеличивалась их скорость, какими бы опасными ни становились столкновения, какими бы высокими ни строились здания вокруг, маршрут остается неизменным, а его конечная точка не имеет никакого значения.

– Давайте побыстрее покончим с остальным. Вы согласны, Микки?

– О боже, конечно, согласен!

И оказавшийся в центре внимания Краббе начал длинную и путаную историю, услышанную им от корреспондента «Нью-Йорк таймс» в Американском клубе, который сам узнал ее у Карла Хайнца Зааба, а тот, в свою очередь, подслушал в разговоре каких-то офицеров ведомства Зибкрона. Суть сводилась к тому, что Карфельд на самом деле успел вчера побывать в Бонне. После участия в беспорядках кельнских студентов он не вернулся, как полагали все, в Ганновер, чтобы подготовиться к завтрашнему митингу, а тайно проник по задворкам в Бонн, где у него прошла секретная встреча.

– По слухам, у него состоялся приватный разговор с Людвигом Зибкроном, понимаете, Роули? – говорил Краббе, но если в его голосе когда-то еще звучала убежденность в собственной правоте, теперь ее почти заглушили бесчисленные выпитые коктейли.

Тем не менее Брэдфилда это сообщение вывело из себя, и он отозвался со злостью:

– Мне постоянно твердят, что он тайно разговаривает с Людвигом Зибкроном. Спрашивается, какого дьявола мы должны придавать этому значение? Почему бы им не побеседовать друг с другом? Зибкрон отвечает за обеспечение общественного порядка, а у Карфельда полно врагов. Впрочем, уведомите Лондон, – устало добавил он, сделав очередную запись. – Отправьте телеграмму с изложением слуха. Большого вреда не будет.