Маленький оборвыш (др. перевод)
Шрифт:
– Да как поймали? Я ничего не украл, я просто убежал оттого, что меня там били.
Мальчики недоверчиво переглянулись.
– Неужели ты и в самом деле только оттого и убежал, что тебя били? – удивился Рипстон.
– Только! Кабы вам задавали такую трепку, вы бы не говорили «только»!
– А тебе там давали есть и все такое?
– Давали.
– И у тебя была настоящая постель с простынями, с одеялом, с подушкой?
– Конечно.
– Он еще говорит «конечно»! – воскликнул Рипстон. – И неужели ты думаешь, мы поверим, что ты бросил все: и еду, и постель – и убежал
– Или набитый дурак! – решительно сказал Моульди.
– Не верьте мне, коли не хотите, – проговорил я, – только я вам сказал сущую правду!
– Может, оно и так, – заметил Рипстон, – на свете случаются странные вещи! Только вот что я тебе скажу, мальчик: кто бежит из хорошей квартиры да от хорошей еды только потому, что его бьют, того и стоит оставить без квартиры и без пищи, пока он не научится ценить их!
– Пусть бы меня бил кто-нибудь с утра до вечера, – вздохнул Моульди, – только бы дал мне приличную квартиру.
– Ну, ему это было бы невыгодно, Моульди, – засмеялся его товарищ. – Да ты не думай, этот мальчик, наверное, сделал что-нибудь худое, только не хочет признаться, боится, что мы его выдадим. Оно и понятно, ведь он нас не знает.
Разговаривая таким образом, мы шли вперед очень быстро, так быстро, как позволяли Моульди огромные сапоги, беспрестанно валившиеся с его ног. Мы прошли по улице Олдбелли мимо Ньюгейтской тюрьмы. Товарищи спросили меня, знаю ли я, через какие ворота возят обычно преступников на казнь, и когда я ответил им: «Не знаю», они остановились и показали мне. После этого мы пошли на улицу Ледгет, перешли через нее и пошли по таким темным, извилистым переулкам, каких я в жизни не видел.
Даже днем путешествие по этим узким, мрачным переулкам не могло быть приятным. А теперь была темная ночь, и я чувствовал, что каждый шаг удаляет меня от дома. Моя домашняя жизнь была очень горька, но все-таки, по словам моих спутников, я был дурак, что бросил ее. Я начинал чувствовать раскаяние, и слезы выступали у меня на глазах. Если бы мне пришлось говорить, мое волнение обнаружилось бы, но, к счастью или к несчастью, мои товарищи примолкли – от быстрой ходьбы они едва переводили дух, и им было не до разговоров.
Мы шли все дальше и дальше; я держался позади них, и наконец мы вышли из темных проулков и очутились на широкой освещенной газом улице.
Глава X. Темные Арки и их жители. Первая ночь, проведенная мной в фургоне
Было уже поздно, около одиннадцати часов, но на улице толпилось множество народа, нас толкали на каждом шагу, и мы с трудом пробирались вперед.
– Идем скорее, – заметил Рипстон, оборачиваясь ко мне, – теперь нам уже недалеко.
Это замечание обрадовало меня. Когда мы вышли на широкую светлую улицу, я подумал, в каком прекрасном месте живут мои спутники и с каким удовольствием я сам стал бы здесь жить. Но затем меня одолели сомнения. Мальчики сказали, что идут домой, в свое жилище, а меня с собой не приглашали; пожалуй, они войдут в тот дом, где живут, а меня оставят посреди улицы. Слова Рипстона «пойдем, теперь уж недалеко!» ободрили меня: я объяснил их так, что, значит, они приглашают меня к себе.
Я немножко отстал от них, отчасти потому, что устал, отчасти потому, что какой-то прохожий отдавил мне левую пятку, но при словах Рипстона я, насколько хватало сил, прибавил шагу. Вдруг оба мои спутника исчезли из глаз моих. Куда они подевались? Может быть, я обогнал их, сам того не замечая? Хотя это и было неправдоподобно, но я все-таки повернул назад, громко окликая их. Никто мне не ответил. Я побежал опять вперед и изо всех сил крикнул: «Рипстон!» Нет ответа.
Отчаяние с новой силой овладело мной. Может быть, мальчики нарочно сыграли со мной эту злую штуку? Им не хотелось идти со мной, и они бросили меня посреди улицы? Может быть, они завели меня совсем не туда, где находится Ковент-Гарден, и я от него еще дальше, чем был до встречи с ними? Все эти мысли были так печальны, что я не мог совладать со своим горем. Я прислонился к фонарному столбу и начал громко плакать. Вдруг раздался знакомый голос.
– Смитфилд, где ты?
Меня вовсе не звали Смитфилдом, но так называлось то место, где меня встретили товарищи, и они, не зная моего настоящего имени, прозвали меня так. Голос, услышанный мной, принадлежал Моульди, я в этом не сомневался.
– Я здесь, – отозвался я, – а вы где?
– Да здесь, разве ты не видишь?
Я не видел. Голос выходил из какого-то прохода рядом с теми лавками, против которых я стоял, но из какого – я не мог распознать. В эту минуту мальчик схватил меня за руку.
– Это ты, Моульди? – спросил я.
– Конечно, я, – нетерпеливо ответил он, – иди же, коли хочешь идти.
Я скоро увидел, что Моульди вводит меня в какой-то узкий, низкий проход. В лицо мне пахнуло сырым холодным воздухом. Вокруг все было так темно, что ничего нельзя было разглядеть. Пройдя несколько шагов, я почувствовал такой страх, что вынужден был остановиться.
– Вы здесь живете, Моульди? – спросил я.
– Здесь внизу, – ответил он, – надо еще немножко спуститься. Идем, чего ты боишься?
– Да здесь так темно, Моульди.
– Ты, верно, привык сладко кушать да спать в спальной, освещенной восковыми свечами. А мы не так прихотливы. Идем, а не то пусти мою руку, не задерживай меня!
Я всеми силами вцепился в его руку и не знал, что делать. Он, должно быть, почувствовал, как дрожала моя рука.
– Полно, чего тут бояться, малыш, – сказал он почти ласково. – Пойдем скорее, там мы найдем фургон или телегу и охапку соломы, будет на чем прилечь.
Ободренный таким образом, я пошел с ним дальше. Темный, сырой проход так круто спускался вниз и был так скользок, что в башмаках я, наверное, раз десять упал бы. Я старался ободрить себя, думая о том, как недурно будет в конце этого гадкого прохода найти телегу с соломой, о которой говорил Моульди, и улечься на ней; какой добрый мальчик Моульди, что так гостеприимно предлагает мне разделить свою постель! Мы спускались все ниже и ниже, а ветер, дувший нам в лицо, становился все холоднее. Наконец мы догнали Рипстона; он заворчал на нас за то, что мы так замешкались, и предсказал, что теперь не найдется ни одной пустой телеги.