Малоизвестный Довлатов. Сборник
Шрифт:
«И все-таки, мой современник, жизнь прекрасна! И в ней есть, есть, есть место подвигу! Я чувствовала это, заглядывая в наивные близорукие глаза одного милого юноши. Словно почтовый голубь залетел он в форточку моей холодной кельи…
Мы говорили о пустяках, о книгах, об экзистенциализме. Разговор шел на сплошном подтексте.
Он смотрел на меня. Я чувствовала — ребенок становится мужчиной. Еще секунда, и я услышу бурные признания. О, Зигмунд Фрейд,
«Никогда! Этот мальчик не увидит суровой изнанки жизни! Не станет жертвой лицемерия! Не ощутит всей пошлости этого мира!»
Я встала и распахнула дверь. На полированной стенке клавесина блеснуло мое отражение.
Юноша горестно взглянул на меня, круто повернулся, и через секунду я услышала на лестнице его быстрые шаги.
Чтобы успокоиться, мне пришлось долго листать альбом репродукций Ван Гога.
Мы избежали того, что неминуемо должно было случиться…»
На тротуаре грудой лежали вещи. Фикус зеленел среди мебели, как тополь в районе новостроек. Майор с режиссером курили в тени от пивного ларька. Лосик, сидя на корточках, перелистывал югославский журнал.
— Так, — сказала Варя, — пойду взгляну…
Она зашагала вверх, касаясь холодных перил. Оглядела стены в прихожей. Мысленно простилась с каждой трещиной. Прошла коридором, узким и тесным от детских игрушек, велосипеда, лохани, сундуков, развалившегося ничейного шкафа. Оказалась в комнате, неожиданно просторной и светлой, как льдина. Там валялись аптекарские флаконы, обломки грампластинок, несколько мятых бумажек и потемневший кусок сахара…
Она умылась и вдруг помолодела без косметики.
Потом захлопнула дверь и ушла, не оглядываясь.
Был час, когда лишь начинает темнеть, а машины уже ездят с зажженными фарами. Вещи лежали около грузовика, бесцельные и неорганизованные, как трофеи. Вот только роскоши им не хватало. Даже мебель, импортная, гладкая, с пестрыми отражениями улицы, внушала тоску.
Малиновский, размышляя, уселся на кожаный пуф:
«Переезд катастрофически обесценивает вещи. В ходе переезда рождается леденящее душу наименование — скарб…»
Кузьменко вдруг обеспокоенно шевельнулся и сказал Малиновскому:
— Фильмов жизненных мало.
— Не понимаю.
— Я говорю, картин хороших нет. Вот тут смотрел однажды, у него квартира, у нее квартира, шифоньер, диван, трюмо… и все недовольны, ла-ла-ла да ла-ла-ла…
— Не видел. Не берусь судить, — ответил Малиновский, — думаю, что в фильме могли быть затронуты проблемы… этического характера…
— У нас в ЛИТМО был юмор, — перебил Гена. — один клиент сдавал экзамен по начерталке. Доцент Юдович выслушал его и головой качает. «Плохо, Садиков, два». А Витька Садиков наклонился к доценту и тихо говорит: «Поставьте тройку». Правда, смешно?
— Забавно, — сказал Малиновский.
— Ученье — свет, — небрежно высказался Кузьменко.
Варя разбудила шофера. Тот неохотно перешагнул через борт и оказался в кузове машины.
— Але! Подавайте! — сказал он, утвердившись над всеми.
И тотчас Малиновский, словно под гипнозом, взялся за ручки эмалированной кастрюли.
— Ложи на место, — приказал шофер, — кидайте оттоманку и сервант!
Он поставил громоздкие вещи у бортов, ловко рассовал книги. Страхуя зеркало подушками, уложил между кабиной и шкафом диванный валик. Потом лениво спрыгнул на асфальт и оглядел внушительных размеров дзот, точнее баррикаду. Торшер покачивался, как знамя…
Варя с третьей попытки захлопнула дверцу. Взглянула на старый дом. Увидела его весь. От покосившихся антенн до выщербленных ступеней крыльца. От дворовых глубин до перевязанных марлей банок за стеклами. От забытых игрушек в желтой яме с песком до этой минуты в кабине грузового автомобиля.
Затем сказала:
— Ну, поехали.
Машина тронулась. Малиновский, Кузьменко и Лосик облегченно вздохнули. Мимо проносились деревья, вывески, разноцветные окна…
Они миновали центр. Оглядели Неву, как с борта теплохода. И скоро оказались в продуваемом ветрами районе новостроек.
— Я бы тут жить не согласился, — выкрикнул Кузьменко, — все дома на один манер, заблудишься пьяный.
— Ветер! Не слышу! — откликнулся Малиновский.
— Я говорю, дорогу спьяну не отыскать…
— Не слышу.
— Я говорю, идешь, бывало, домой поддавши…
— А-а…
Лосику хотелось петь. Он громко засвистел.
Светофора можно было коснуться рукой.
Наконец автомобиль затормозил возле узкого подъезда с мятой кровлей. Шофер вылез из кабины, откинул борт. Мужчины спрыгнули на газон.
Затем разгружали вещи, носили их по чистой лестнице… Стемнело… Зажглись изогнутые редкие светильники. Звезды в небе стали менее отчетливы и ярки. Гудела далекая электричка.
Кузьменко, расстелив газету, влез на стол. Вскоре зажглась тусклая лампочка на перекрученном шнуре.
Потом они мылись в душе. Варя распаковала узел с бельем, достала полотенце. Через некоторое время оно, было совсем мокрым.
— Мальчики, — сказала Варя, — я ненадолго отлучусь.
— Куда это? — спросил майор.
— Так я ж ассигновала…
— Деньги есть, — сказал Кузьменко, — вот и вот. Надеюсь, хватит?
— Я тоже хотел бы участвовать в расходах, — заявил Малиновский, — пиетета к алкоголю не испытываю, однако… Тут шесть рублей.
Лосик покраснел.
— Малый сходит, — произнес Кузьменко. — Ну-ка, малый, сходи!
«Когда я наконец буду старше их всех?!» — подумал Гена Лосик.
Гена вернулся с оттопыренными карманами. На столе уже белели тарелки. Пепельница была набита окурками. Варя переодевалась, заслонившись дверцей шкафа. Она появилась в строгом зеленом костюме. Ее гладкая прическа напоминала бутон.