Мальвиль
Шрифт:
– Ты один?
– Да.
Ответ прозвучал как-то слишком поспешно.
– Слушай меня хорошенько. Я повторяю: ты один?
– Да. (В голосе едва уловимое колебание.)
Неожиданно я заговорил о другом:
– Сколько стрел у тебя осталось?
– Там?
– Да.
Он задумался.
– С десяток будет, – сказал он не слишком уверенно и добавил: – А может, меньше.
Странный стрелок: даже не удосужился подсчитать свои боеприпасы. Я сказал:
– Будем считать, что десять.
– Десять... да, должно быть, десять.
Я посмотрел на него и вдруг напористо, грубым тоном спросил:
– Тогда почему же, если у тебя осталось еще целых десять стрел, ты решил сдаться?
Он покраснел, раскрыл было рот, глаза его забегали, он как будто потерял дар речи. Такого вопроса он никак не ожидал. Я застал его врасплох. Парень окончательно растерялся, не в силах придумать чтолибо в ответ, да и вообще вымолвить хоть слово. Я грубо прикрикнул:
– Повернись ко мне спиной и положи руки на затылок.
Он тяжело повернулся на коленях.
– Сядь на корточки.
Повиновался.
– Теперь слушай. Я сейчас задам тебе вопрос. Всего один. Если соврешь, я тут же продырявлю тебе башку.
Я приставил дуло карабина к его затылку!
– Усек?
– Да, – ответил он еле слышно.
Я чувствовал, как он весь трясется под напором моего карабина.
– Теперь слушай. Повторять вопрос дважды я не стану. Наврешь – тут же стреляю. – Затем, помолчав секунду, так же быстро и резко спросил: – Кто еще был за стеной?
Почти невнятно парень ответил:
– Отец.
– Еще кто?
– Больше никого.
Я с силой нажал дулом ему на затылок.
– Кто еще?
Он ответил без колебания:
– Больше никого.
На этот раз он не лгал, я был уверен.
– У отца есть лук?
– Нет. Только ружье.
Я видел, как Тома повернулся в нашу сторону с ошеломленным видом. Я махнул ему, чтобы он продолжал наблюдение, а сам, изумленный не меньше его, переспросил:
– Ружье?
– Да. Двуствольное охотничье ружье.
– Значит, у твоего отца – ружье, а лук твой?
– Нет, у меня нет ничего.
– Почему?
– Отец мне не разрешает дотрагиваться до своего ружья.
– А до лука?
– И до лука тоже.
– Почему?
– Не доверяет мне.
Миленькие семейные отношения.
Я, кажется, начинаю понемногу понимать, что представляют собой «троглодиты».
– Это отец велел тебе сдаться?
– Да.
– И сказать, что ты тут один?
– Да.
Понятно, считая войну оконченной, мы бы доверчиво встали и, уже ничего не опасаясь, отправились за своей Амарантой и угодили бы в самую пасть к папаше, который поджидал нас за стеною со своей двустволкой. По выстрелу на каждого.
Я стиснул зубы и жестко произнес:
– Снимай ремень с брюк.
Он повиновался и тут же – я ничего еще не успел сказать – снова сцепил на макушке пальцы. Его покорность вызывала у меня даже жалость: несмотря на свой рост и могучие плечи, передо мной был, в сущности, мальчишка. Мальчишка, запуганный отцом, а теперь трепещущий от страха передо мной. Я велел ему сложить руки за спиной и связал их его собственным ремнем. Уже проделав эту операцию, я вспомнил, что у меня в кармане лежит веревка, пригодилась и она: веревкой я связал парню ноги. Затем, сорвав с лука носовой платок, я заткнул ему рот. Я проделал все это достаточно проворно и решительно, однако испытывая при этом чувство некой раздвоенности, будто смотрел на свои действия со стороны, как на актера в фильме. Я опустился на колени рядом с Тома.
– Слышал?
– Да.
Он повернулся ко мне, лицо его казалось бледней обычного. И тихо, с каким-то особым оттенком в голосе, что у него могло сойти даже за волнение, проговорил:
– Спасибо.
– За что?
– За то, что ты заставил меня только что лечь.
Я не ответил. Надо было что-то придумать. Теперь отец уже понял, что его западня раскрыта, но просто так он своей позиции, конечно, не покинет. А мы не можем ни оставаться здесь, ни уйти отсюда.
– Тома, – выдохнул я.
– Что?
– Следи за стеной, за скалой и за холмом. А я попытаюсь обойти его по холму.
– Он тебя заметит.
– Не сразу. Но если ты сам заметишь хоть чтонибудь, даже дуло ружья, стреляй. Сколько хватит пуль. Чтобы он не мог поднять головы.
Я пополз вдоль стенки по направлению к холму. Через несколько метров рука с зажатым в ней карабином взмокла от пота и сердце начало лихорадочно колотиться. Но я радовался, что так ловко провел «троглодита». Я чувствовал себя уверенным, собранным.
От холма, лежащего на «ничейной земле» между двумя вражескими стенками, в маленькую долину плавно спускался отрог. Я надеялся незаметно взобраться на него и таким образом очутиться выше позиций противника. Но я не рассчитал трудности подъема. Склон отрога оказался гораздо круче, чем я предполагал, каменистая почва отчаянно крошилась у меня под ногами, и вокруг не было ни единой веточки, за которую можно уцепиться. Пришлось перекинуть карабин за плечо, чтобы помогать себе обеими руками. Минут через десять я уже весь взопрел, ноги у меня дрожали, и я так задохся, что остановился перевести дыхание. Едва удерживаясь на кончиках пальцев, я стоял, вцепившись обеими руками в камни. В нескольких метрах над собой я видел вершину отрога, вернее, то место, где он сливался с рельефом самого холма. Если я и доберусь до него, я послужу прекрасной мишенью для человека, затаившегося за своей стеной, и я с отчаянием подумал о том, смогу ли я сохранить равновесие, перебрасывая карабин вперед и прицеливаясь. Я стоял, а глаза мне заливал пот, руки и ноги дрожали от нечеловеческого напряжения, грудь разрывалась от тяжкого дыхания, я совсем выбился из сил и уже готов был отказаться от своего плана и начать спускаться вниз. Мне вдруг почему-то вспомнился Жермен. Вернее, мне как наяву представился Жермен, когда, сбросив пиджак, он пилил дрова во дворе фермы «Семь Буков». Был он тучный, огромного роста. Он страдал эмфиземой легких и от любого физического усилия начинал тяжело, по-особому дышать: прерывисто, со свистом, будто вот-вот задохнется. Когда, наконец, я немного отдышался и у меня перестало стучать в висках, я вдруг осознал потрясшую меня истину. Я только что слышал дыхание Жермена. Так тяжело дышал вовсе не я, мне это только казалось. Совершенно отчетливо я слышал чужое дыхание, оно доносилось ко мне с той стороны отрога, нас разделяла лишь толща песчаника всего в несколько метров. Значит, «троглодит» тоже взбирается по Другому склону и сейчас наши пути сойдутся.
Я снова с головы до ног покрылся испариной, и мне показалось, что сердце мое вот-вот остановится. Если «троглодит» раньше меня доберется до вершины, он увидит меня первым. Тогда мне конец. Я попал в ловушку, у меня даже нет времени спуститься вниз. Вдруг с необычайной ясностыо мой мозг пронзила мысль: жить мне, может, осталось всего две-три минуты и единственным моим шансом на спасение было идти вперед и постараться первым атаковать врага. С одержимостью маньяка я снова начал карабкаться вверх, уже не обращая внимания на камни, которые катились из-под моих ног, теперь я знал, что человек не услышит меня за своим шумным дыханием.