Мальвина Бретонская
Шрифт:
Когда после беседы с Профессором, подстроенной при содействии и подстрекательстве мистера Арлингтона и их старшей девочки, она дала согласие на повторный визит к камням, то взбиралась по заросшей травой тропинке совсем с иными чувствами. Как и прежде, ее встретила маленькая женщина, но загадочно-глубокие глаза ее смотрели теперь печально, и, вообще говоря, у миссис Арлингтон создалось впечатление, что сейчас она станет помогать на своих собственных похоронах. Снова маленькая женщина взяла ее за руки и снова она испытала ужас падения. Но вместо того, чтобы закончиться состязанием и усилием, оно, казалось, перешло в сон, и, когда она раскрыла глаза, то снова была одна. Ощутив легкий озноб и беспричинную усталость, она медленно побрела домой и, не чувствуя голода, легла
Можно предполагать, что нечто подобное постигло и других - за исключением миссис Мэриголд. Случай с миссис Мэриголд-то, как с неохотой признает Доктор, зашел дальше всех в подрыве его гипотезы. Миссис Мэриголд, раз выплыв, начала развиваться, причем к своему большому удовлетворению. Она отреклась от обручального кольца как пережитка варварства - тех дней, когда женщины были лишь вещью и товаром, - и произнесла первую речь на митинге в пользу брачной реформы. В ее случае пришлось прибегнуть к подрывной деятельности. Мальвина дала слезное согласие, и член парламента Мэриголд должен был в тот самый вечер привести миссис Мэриголд к Каменным Крестам и оставить там, объяснив это тем, будто Мальвина выразила желание снова с ней встретиться: "просто так поболтать".
Все могло закончиться вполне благополучно, если бы в тот самый момент, когда Мальвина уже собралась выйти из дому, в обрамлении дверного проема гостиной не возник командир Раффлтон. Кузен Кристофер писал Командиру. Если уж на то пошло, то после дела Арлингтонов - весьма настоятельно, и раз или два ему чудился звук пропеллера самолета командира авиазвена Раффлтона, но каждый раз его постигало разочарование. "Дела государства" разъяснял Мальвине кузен Кристофер, и та - знакомая, надо полагать, с призванием рыцарей и воинов во все века - вполне одобряла.
Он стоял со шлемом в руке.
– Прибыл из Франции только сегодня днем, - пояснил он.
– Ни одного лишнего мгновенья.
Но нашел-таки время подойти прямо к Мальвине. Он засмеялся, обхватил ее руками, и поцеловал прямо в губы.
Когда он целовал ее в прошлый раз - в саду, свидетелем тому был профессор - Мальвина осталась совершенно безучастной, и лишь легкая загадочная улыбка заиграла у нее на губах. Теперь же произошло нечто странное. По всему телу ее словно пробежал трепет, так что она зашаталась и задрожала. Профессор испугался, как бы она не упала; и, быть может, с тем, чтобы спасти себя, она вскинула свои руки на шею командиру Раффлтону и со странным тихим вскриком (Профессору он показался таким, какой иногда долетает ночью от некоего маленького гибнущего создания лесов), всхлипнув, прижалась к нему.
Должно быть, прошло некоторое время, прежде чем звон часов напомнил Профессору о свидании с миссис Мэриголд.
– Вы еле-еле поспеваете, - сказал он, нежно пытаясь высвободить ее.
– Я обещаю задержать его до вашего возвращения.
И поскольку Мальвина, похоже, не поняла, то он напомнил ей.
Но она все равно не двигалась, если не считать небольшого жеста, словно она попыталась ухватиться за что-то невидимое. А затем она вновь уронила руки и лишь переводила взгляд с одного на другого. В то время Профессору это в голову не пришло, но впоследствии он вспомнил: эта ее загадочная отстраненность - будто она смотрит на тебя из другого мира. Ее больше не ощущалось.
– Простите меня, - сказала она.
– Слишком поздно. Я - простая женщина.
И миссис Мэриголд так и продолжает думать.
Пролог
А теперь настал черед Пролога. Вообще-то, он, конечно, должен был стоять в самом начале, но никто не знал о нем вплоть до самого конца. Его рассказал командиру Раффлтону товарищ-француз, в мирное время бывший художником и обретавшийся среди себе подобных - особенно тех, кто находит вдохновение на широких просторах и в овеянных легендами долинах старосветской Бретани. Впоследствии командир рассказал обо всем Профессору, и единственной настоятельной мольбой Профессора было: не рассказывать об этом Доктору, хотя бы первое время. Потому что Доктор увидит
Началось это в тысяча восемьсот девяносто восьмом году (нашей эры), одним изрядно непогожим вечером в конце февраля - "ненастным зимним вечером", как описал бы его человек, пишущий обыкновенный роман. Пришел он и в одинокую хижину мадам Лявинь, приткнувшуюся с самого краю вересковой пустоши, в которой утопала приземистая деревушка Аван-а-Крист. Мадам Лявинь вязала чулки (она зарабатывала на жизнь вязкой чулок), когда ей послышались чьи-то шаги и будто бы легкий стук в дверь. Она тут же прогнала эту мысль: кто может проходить мимо в такой час? Да и, к тому же, здесь нет дороги... Но спустя несколько минут легкий стук повторился, и мадам Лявинь, взяв в руку свечу, пошла посмотреть, кто там. Едва она отодвинула засов, как свечу задуло порывом ветра, и увидеть ей так никого и не довелось. Она подала голос, но ответа не последовало. Она уже хотела было закрыть дверь, как вдруг расслышала слабый звук. Это был не совсем плач. Казалось, будто кто-то, кого ей не видно, тоненьким голоском сказал что-то, но что - она разобрать не смогла.
Мадам Лявинь перекрестилась и забормотала молитву, а потом услышала звук снова. Доносился он как будто откуда-то из-под ног, и пошарив руками (она подумала, что, может, это кошка какая-нибудь приблудилась), она обнаружила довольно объемистый сверток. Он был тепл и мягок, хотя, разумеется, слегка сыроват. Мадам Лявинь внесла его в дом и, закрыв дверь и вновь зажегши свечу, положила на стол. И тогда увидела, что это наикрохотнейший из младенцев.
Положение такое всегда бывает затруднительным. Мадам Лявинь поступила так, как поступило бы на ее месте большинство людей. Она развернула малютку и, взяв на колени, села перед тусклым торфяным огнем и погрузилась в раздумья. Ребенок был на удивление доволен, и мадам Лявинь решила, что лучше всего раздеть и уложить его спать, а самой вновь засесть за вязанье. Утром она испросит совета у отца Жана и, как он скажет, так она и поступит. В жизни своей не видала она столь прекрасных одеяний. Она снимала маленькие одежки одну за другой, любовно ощупывая материю, и когда наконец удалила последнюю, и крохотное белое существо осталось лежать перед ней совершенно голым, мадам Лявинь с криком подскочила и чуть не выронила его в огонь. Она увидела метку, известную каждому бретонскому крестьянину, и поняла, что это не ребенок, а фея.
Ей надлежало, как она хорошо знала, распахнуть дверь и вышвырнуть ребенка в темноту. Большинство женщин деревни так и поступили бы, а остаток ночи провели бы на коленях. Но кто-то, очевидно, выбирал не наобум. На мадам Лявинь нахлынули воспоминания о ее добром муже и трех рослых сыновьях, которых одного за другим отняло у нее ревнивое море, и, будь что будет, а она не могла так поступить. Маленькое существо все поняло - это было ясно: оно улыбалось с совершенно знающим видом и протянуло к ней свои маленькие ручонки, дотронувшись до бурой морщинистой кожи мадам Лявинь и растревожив забытые биения ее сердща.
Отец Жан - судя по всему, терпеливый, по-ласковому мудрый старик ничего предосудительного в этом не увидел. То есть, если, конечно, мадам Лявинь сможет позволить себе такую роскошь. Вдруг это - добрая фея. Принесет ей счастье. И действительно, кудахтанье кур теперь слышалось у мадам Лявинь чаще, чем прежде, а сорняков, как будто, стало меньше в маленьком огородике, отвоеванном ею у пустоши.
Весть, конечно, распространилась. Похоже, что мадам Лявинь задирала-таки нос. Но соседи лишь покачивали головами, и ребенок рос одиноким, люди его избегали. К счастью, хижина стояла в сторонке от остальных домов, и под рукой всегда были огромные луга со своими глубоко упрятанными тайниками. Единственным товарищем в играх был у нее отец Жан. Он брал ее с собой в дальние пешие походы по своему раскиданному приходу, оставляя за ширмой чертополоха и папоротника перед уединенными фермами, куда наносил свои визиты.