Малыш 44
Шрифт:
Лев сидел на краешке кровати и думал о том, как случилось, что его попытка провести повторное расследование привела к полномасштабному погрому в городе. За последнюю неделю милиция накрыла в облавах около ста пятидесяти гомосексуалистов. За один только сегодняшний день Лев арестовал шестерых, доведя свой личный счет до двадцати. Одних забирали прямо с рабочих мест, надевая на них наручники и сопровождая к машинам под взглядами коллег. Других вытаскивали из домов и квартир, разлучая с семьями, — а их жены умоляли отпустить мужей, уверенные, что произошла какая-то чудовищная ошибка, будучи не в состоянии осознать предъявленные им обвинения.
Нестеров мог быть доволен. Волей случая он нашел еще одну темную личность: подозреваемого, которого мог назвать убийцей, не вступая в противоречие с теорией социального мироустройства. Убийство считалось отклонением от нормы. Вот и эти люди стали отклонением от нормы. Точное попадание в «десятку». Генерал заявил, что вольская милиция начала беспрецедентную в своей истории охоту
Полученный от Александра список тщательно прорабатывался. Отдавая его генералу, тот заявил, что смог составить его не потому, что имел беспорядочные половые связи с сотней или около того мужчин разных возрастов. Собственно говоря, многих людей, поименованных в списке, он никогда в глаза не видел. О них он узнал из разговоров с тем десятком своих более-менее постоянных партнеров, с кем поддерживал регулярные отношения. У каждого из этих мужчин имелись свои знакомые, что и позволило вычислить целое созвездие гомосексуалистов, в котором каждый из них занимал определенное место по отношению к другим. Лев слушал эти объяснения, и перед ним представал целый мир, замкнутое сообщество, живущее по своим законам. Александр описывал, как мужчины из списка случайно знакомились друг с другом в самых обычных ситуациях, стоя в очереди за хлебом или обедая за одним столиком в столовой. В подобной безобидной окружающей обстановке не приветствовались даже невинные внешне разговоры, и максимум, что они могли себе позволить, — это случайный взгляд, да и тот приходилось маскировать обычным любопытством. Они придерживались этих правил не по обоюдному согласию или распоряжению свыше, нет — их не надо было никому растолковывать, их диктовал инстинкт самосохранения.
Как только по городу прокатилась первая волна арестов, слухи о начавшейся чистке распространились в среде этих людей. На места тайных встреч, переставшие быть тайными, больше никто не приходил. Но все эти меры противодействия, предпринятые от отчаяния, оказались бесполезными. У милиции имелся список имен. Печати, ограждавшие их уединенный мирок, оказались сломаны. Нестерову не было нужды ловить каждого из них в сексуально компрометирующих обстоятельствах. Увидев свое имя в списке и осознав, что в их рядах оказался предатель, большинство мужчин сдавались. Подобно субмаринам, которые слишком долго оставались невидимыми под водой, они вдруг убедились в том, что все их тайны известны внешнему миру. Помимо воли всплывая на поверхность, они сталкивались с необходимостью жестокого выбора, небольшого, но все-таки выбора: они могли подвергнуться публичному осуждению, соответствующему наказанию, заключению и т. д. Или же они должны были выбрать из своей среды того, на ком лежала ответственность за жестокое убийство мальчика.
Насколько мог понять Лев, Нестеров считал всех этих людей пораженными неким заболеванием. И если одни страдали от легкого недомогания, томимые чувствами к другим мужчинам, подобно тому, как нормальный человек может мучиться постоянными головными болями, то другие были опасно больны, и симптомы этой болезни проявлялись в тяге к молоденьким мальчикам. Это был гомосексуализм в самом крайнем своем проявлении. И один из этих мужчин был убийцей.
Когда Лев предъявлял снимки с места преступления, фотографии мальчика со вспоротым животом, то все подозреваемые реагировали одинаково: они приходили в ужас при виде них — или, по крайней мере, успешно притворялись. Кто мог сотворить подобное? Нет, это не мог быть один из них, у них не было таких знакомых. Никого из них мальчики не интересовали. У многих были собственные дети и даже внуки. Каждый из подозреваемых утверждал: им было неизвестно о существовании убийцы среди них, и они ни за что не стали бы покрывать его, если бы узнали о нем. Нестеров рассчитывал поймать главного подозреваемого в течение недели. Но по прошествии семи дней милиции нечего было предъявить в качестве отчета о проделанной работе, кроме расширенного списка. В нем появились новые фамилии, многие из которых были внесены туда из личной неприязни. Список превратился в оружие, жестокое в своей беспощадной эффективности. Сотрудники милиции вписывали в него своих врагов,
Раздосадованное отсутствием результата, местное Управление МГБ предложило передать расследование им, что означало — пора прибегнуть к пыткам. К вящему негодованию Льва, Нестеров ответил согласием. Но, несмотря на то что все полы вскоре окрасились кровью, прорыв так и не состоялся. Нестерову не оставалось ничего иного, кроме как начать судебное преследование всех ста пятидесяти мужчин в надежде, что это заставит одного из них заговорить. Того, что все они подверглись унижениям и пыткам, было недостаточно: подозреваемые должны были понять, что рискуют лишиться и самой жизни. Каждый из них, если судье будут даны соответствующие указания, получит по двадцать пять лет лагерей за политические диверсии, а не просто пятилетний срок за содомию. Их сексуальные наклонности считались преступлением против нации. Столкнувшись с подобной перспективой, трое мужчин сломались и начали давать показания. Однако все трое назвали разные имена. Не желая признать, что его версия оказалась ошибочной и следствие зашло в тупик, Нестеров убедил себя, что имеет дело с некоей извращенной уголовной солидарностью — что у изгоев имеется свое понятие о чести.
Окончательно выйдя из себя, Лев обратился к своему непосредственному начальнику:
— Эти люди невиновны.
Нестеров во все глаза уставился на него, не понимая, что он такое говорит.
— Все они виновны. Вопрос заключается лишь в том, кто из них виновен еще и в убийстве.
Раиса смотрел, как Лев топает ногами, и комья грязного снега с его сапог падают на пол. Он не поднимал глаз, не замечая супругу. Она вдруг поняла, что ей невыносимо видеть его разочарование. Он верил, искренне верил в то, что повторное расследование увенчается успехом. Все свои надежды он связывал с наивной мечтой об искуплении — финальным актом правосудия. Как раз эту его идею она и высмеяла в ту ночь в лесу. Но судьба посмеялась надо Львом куда как более жестоко. В погоне за справедливостью он спустил с цепи террор и страх. В погоне за убийцей сто пятьдесят мужчин могут лишиться жизни, если не в буквальном, то в любом другом смысле — они потеряют свои семьи и дома. И сейчас, глядя на поникшие плечи и осунувшееся лицо мужа, Раиса вдруг поняла, что он всегда искренне верил в то, что делал. В нем не было ни капли цинизма или расчетливости. И не было ничего странного в том, что и в их брак он тоже верил: Лев верил, что их связывает любовь. Но все его заблуждения, которые он так холил и лелеял, — о стране, об их отношениях — рассыпались прахом. Раиса завидовала ему. Даже сейчас, после всего, что случилось, он еще на что-то надеялся. Он по-прежнему хотел верить. Она шагнула вперед, присела рядом с ним на кровать и робко взяла его за руку. Он с удивлением поднял на нее глаза, но ничего не сказал, с благодарностью принимая ее ласку. И они вместе стали смотреть, как тает снег.
Детский дом № 80 представлял собой пятиэтажное кирпичное здание с надписью выцветшими белыми буквами на боковой стене: «СЛАВА ТРУДУ!» На крыше вразнобой торчали дымовые трубы. На окнах висели засаленные тряпки, заменяя занавески, посему то, что творилось внутри, разглядеть было невозможно. Лев постучал в дверь — никакого ответа. Он подергал ручку. Дверь оказалась заперта на замок. Подойдя к окну, он постучал по стеклу. Тряпка отодвинулась. На мгновение в щели мелькнуло лицо маленькой девочки, подобно грязному привидению, и занавеска вернулась на место. Льва сопровождал Моисеев, офицер милиции, которого он полагал всего лишь головорезом в форме. После долгого ожидания входная дверь отворилась. На них уставился пожилой мужчина, сжимавший в кулаке увесистую связку латунных ключей. При виде их форменной одежды раздражение на его лице сменилось почтением. Он слегка наклонил голову.
— Чем могу служить?
— Мы расследуем убийство мальчика.
Детский дом занимал помещение бывшего заводского цеха, откуда вывезли оборудование. Вместительное пространство нижнего этажа ныне занимала столовая, называемая так не из-за стульев и столиков с тарелками и вилками, которых здесь не было и в помине, а из-за того, что на полу, поджав под себя ноги, сплошными рядами сидели дети, прижавшиеся спиной друг к дружке и пытавшиеся обедать. В руках они сжимали деревянные миски с каким-то варевом, походившим на жиденький овощной суп. Ложки, однако, были только у старших воспитанников. Остальные или ждали своей очереди, чтобы получить ложку, или хлебали суп прямо через край. Закончив есть, дети тщательно облизывали ложки, прежде чем передать их соседям.
Лев впервые в жизни оказался в государственном детском доме. Он сделал шаг вперед, внимательно оглядывая комнату. Количество детей не поддавалось учету — их было не меньше двухсот или даже трехсот, в возрасте от четырех до четырнадцати лет. Никто из них не обратил на Льва ни малейшего внимания: они были слишком заняты или супом, или ожиданием ложки соседа. Все молчали. Со всех сторон доносились лишь царапанье ложек по деревянным мискам и чавканье. Лев повернулся к пожилому мужчине.
— Вы — директор этого заведения?