Малыш и Буйвол
Шрифт:
– Налетай.
Умяли все быстро. Как-никак с утра во рту ничего не было, кроме пресной тростниковой мякоти.
– Ну, пойдем! – сказал Шалрой, поднимаясь.
– Бабья работа, – буркнул Харим.
– Давай-давай! Сейчас первый же под коровьи сиськи полезешь молоко сосать…
Солнце скрылось за горами, но было еще светло.
Летние вечера долгие, едва ли не до полуночи светится небо отблесками дня. Вроде бы и луна поднимется, а вокруг все еще ясно. Ночь заглянет в мир на три-четыре часа, побудет как-то украдкой, незаметно, смотришь – а уже светает, алеют облака на
– Эй, старый! – крикнул Шалрой. – Ведра-то привез?
– А то! – отозвался Мирх. – Я из ума еще не выжил. – Старик поднялся, подошел к своей телеге. Загремел жестью. – Разбирайте, всем хватит.
– Ты что это? Тоже с нами? – спросил Шалрой, завидя, что Мирх вытащил четыре ведра.
– А то! Хоть за сиськи подержусь, как когда-то раньше, – он затрясся всем телом, захрипел, заскрежетал – засмеялся, закашлялся.
– Скиснет ведь молоко-то, – вмешался Харим, – не довезешь по жаре…
– А ты не встревай! – оборвал его Мирх. – Не твоего ума дело…
Они пошли к стаду, охраняемому сворой овчарок.
Тридцать пять дойных коров, коз две дюжины – всех надо обойти, выдоить, слить коровье молоко в бочку, козье – в металлический бак. А еще телят восемнадцать голов, овец без малого четыре десятка, три барана, козел, трехгодовалый бык… Большое стадо. Вся деревенская живность здесь – доверили хозяева пастухам свое имущество, свое добро. Одна надежда в этом году на скотину. Вся надежда на пастухов.
– В следующий раз пусть бабы приезжают, – сказал Харим. – Не мужицкое это дело – вымя оглаживать.
– Ишь, ты! – фыркнул Мирх. – Мужик отыскался!
И в вечерней тишине зазвенели о жесть белые тугие струйки. Собаки подошли ближе, остановились, следя за людьми, выжидая, когда кто-нибудь неловкий опрокинет ведро. Коровы с подозрением косились на псов, но стояли смирно, лишь иногда дергали ногами и стегали хвостами бока, отгоняя насекомых.
Дойку кончили уже за полночь.
Было еще довольно светло, хоть уже и высыпали на небо звезды, и поднялся над снежными горными вершинами выгнутый серп месяца.
Харим слил в бочку последнее молоко, закрыл полупустую емкость дубовой крышкой, спрыгнул с телеги. Пробурчал:
– Бабья работа, – и пошатнулся от усталости.
Старый Мирх, вроде бы совсем не утомившийся, усмехнулся, хмыкнул. Повторил за парнем:
– Бабья работа? – Он задрал голову к небу и хрипло засмеялся, двигая щетинистым подбородком так, словно что-то глотал или, напротив, отрыгивал. – Ишь, ты! С ног валится, а все туда же! Бабья работа! Посмотрел бы я на тебя после мужицкой!
– Спать пора укладываться, – негромко сказал Шалрой. Он собрал ведра, убрал в телегу, осмотрелся.
Тихо. Горы молчат. Молчит пересохшая равнина. Молчат луга.
Скотина уже дремлет. Стоя спят коровы, подергивают складками кожи, отгоняя насекомых, настоящих или приснившихся. Лежат на остывающей земле телята, жмутся друг к другу, коротко помыкивают, словно жалуются на что-то. Козы смешались с овцами, сгрудились: не поймешь, где кто, где чья голова, где чей зад, не разберешь, кто лежит, кто стоит, кто висит, зажатый со всех сторон. Собаки, вроде бы, тоже спят, но настороженные уши их подрагивают, живут самостоятельной жизнью. Черные носы повернуты к ветру. Опытный вожак Лютый, словно понимая свою ответственность, осознавая собственную значимость, то и дело поднимает голову, оглядывается и вновь опускает челюсть на вытянутые передние лапы, закрывает глаза. Не спит.
Тихо кругом. Далеко разносятся людские голоса в ночной тишине. До самых гор.
– … утром снова доить?
– А как же. Мирх уедет, а когда потом вернется? Так чего коровам маяться? Заболеют же.
– Там уже не я приеду. Пошлю кого-нибудь. Стар уж я каждый день разъезжать.
– Пусть бабы приезжают. Сестра моя.
– Сами управимся. В деревне тоже делов хватает. Сыр кому-то надо делать, масло взбивать. Хлеб, какой-никакой, а тоже бы надо подобрать до колоска. Солому…
– Какой там нынче хлеб. Одно название.
– Да уж.
– Ведь скиснет молоко-то по жаре-то!
– А ты не каркай, не скиснет.
– Давайте спать.
– Отоспимся, когда костлявая придет.
– Долго ждать.
– Кому долго, а кому – два часка, да и доска.
– Ну, понесло старого!
– Ты не встревай. Доживешь до моих годов, станешь дедом дедов, вырастишь сорок внучат, будешь тогда кричать… Лучше послушай, как в старые времена духов нечистых гнали.
– Сто раз уже слышали.
– Сто раз слышал, что месяц вышел. А белый день – брехня, дребедень. Ты молодой, а я с бородой. Борода негуста, голова пуста…
– Какая ж у тебя борода?
– Моя борода растет не туда. Волос недолог, зато голос звонок, ума палата, что еще надо?
– Где ты так ловко говорить-то научился, старый?
– Прибаутка, что утка, пройдешь – вспугнешь. В небо метнется, с языка сорвется.
– Ну, давайте наконец спать!
– Ляжешь рано, проспишь барана. Проснешься чуть свет – найдешь обед.
– Тьфу! Как хотите, а я укладываюсь. Ноги уже не держат.
– Ноги, что боги – каши не просят, по миру носят…
Старый Мирх так и сыпал прибаутками.
– Сказочник! – пробурчал свернувшийся калачиком Харим, ворочаясь на твердой земле, устраиваясь поудобней в ямке возле тележного колеса. Через минуту он уже спал, не слыша разговорившегося старика. Молчаливый Рахель устроился рядом с товарищем, лег на спину, заложив руки за голову и разглядывая рисунки созвездий.
– … А когда избу поставят, надобно ее окурить березовым дымом, а углями нарисовать кресты на дверных косяках и на подоконниках, чтоб нечистые входить не могли. Под печь обязательно надо можжевеловый веник сунуть, чтоб Домовник добрее был, чтоб не шалил, а помогал… – наставительно втолковывал Мирх Шалрою. А тот сидел неудобно, прислонившись спиной к жесткому тележному колесу и клевал носом. Иногда вздрагивал, пробуждался от дремы, открывал мутные глаза и осматривал окрестности: спящее стадо, собак, черную воду глубокого омута, черные вершины гор, вырисовывающиеся на фоне звездного неба. Кивал старому Мирху – слушаю, мол, слышу, – и снова ронял голову на грудь.