Малый заслон
Шрифт:
— Держи. И газетка тут…
— Спасибо, не курю.
— Какой же ты солдат, если не куришь?
— Не курю и все.
— Я тебе скажу: с табачком оно и время быстрее, и на душе спокойнее. Ты вот вчера говорил: ребята над тобой подшучивают. Само собой — не куришь, не пьёшь.
Марич молча смотрел на снег, на свои ноги.
— Но ты не обижайся, ребята незлобивые, посмеются и перестанут, вот и все с них, — пряча кисет, продолжал Ляпин. — Как бы там ни было, а броневик ты подорвал и не растерялся. Смешно, конечно, до ветру пошёл под самый броневик… Главное — не растерялся, это да. Я тоже, брат, не легко начинал службу. Только меня другое
— А десять суток-то отсидел? — переспросил ефрейтор, пристально посмотрев на усатого наводчика.
— Отсидел.
С минуту молчали, прислушиваясь к нарастающему грохоту боя. Все чаще и чаще гремели на тракте, где заняли оборону главные силы полка, орудийные залпы, эхом прокатываясь по лесу. Солнце уже поднялось над остриём кряжистой ели и слепило глаза солдатам. Марич надвинул на глаза каску, а Ляпин только прищурился, словно разглядывая что-то в гуще темно-зеленой хвои.
— Давай-ка поскорее закончим и пойдём отдыхать, — предложил наводчик, поднимаясь и берясь за лопату.
Марич тоже встал и с трудом разогнул спину, и расправил плечи.
— Все болит. Все косточки ноют.
— Это с непривычки.
— Ни согнуться, ни разогнуться…
— С непривычки всегда так. Напряжёшься, понатружишь, — оно и болит. А потом разомнёшься, и все будто так и надо. Сколько мы землицы перекидали за войну? А? А сколько ещё перекидаем? Тут тебе не только Беломорский канал, целое море вырыть можно. Ты вот что, Иосиф, иди-ка лучше жердей наруби для перекрытия. Хотя нет, погоди, я сам пойду, скорее дело будет. А ты пока подровняй стенки и углуби ещё на штык. Землю не разбрасывай, наверх покидаем, а потом снегом замаскируем.
Ляпин взял топор и отправился в ельник рубить жерди. Когда он вернулся, ефрейтор Марич подровнял стенки и углубил дно блиндажа и теперь только подчищал ступеньки; щеки его горели от работы и мороза, шинель на спине заиндевела, а от лица валил пар.
— Да ты, видать, человек артельный, — заметил наводчик. — Лейтенант не приходил?
— Был.
— Понравился блиндаж?
— Ничего не сказал. Велел вон ту ёлочку срубить, вон, что у обочины. Говорит, мешает дорогу просматривать.
— Это ерунда, это мы враз… А ещё что?
— Больше ничего. Побыстрее, сказал, заканчивайте, и ушёл.
— Опять в лес?
— В лес. — Марич улыбнулся, потому что ему было приятно говорить об этом. — Интересный он, ходит, рассматривает. И все один. Любит, наверное, природу, душа у него, наверное, нежная.
— А ты ничего за ним не замечал?
— Нет.
— Да, верно, ты и заметить-то не мог, недавно на батарее.
— Вот никогда не подумал бы.
— Взгляд воробья, а сердце кошки!
— Себя щиплет?
— Не себя, а шинель. Ладно, бери лопату, капитан идёт!
Свернув с дороги, Ануприенко не спеша обогнул сугроб и подошёл к работавшим. Ляпин и Марич, выпрямившись, вразнобой поприветствовали командира батареи. Капитан в ответ им кивнул головой и негромко сказал:
— Продолжайте.
Затем внимательно осмотрел блиндаж, смерил взглядом расстояние между блиндажами и орудием и мысленно упрекнул Рубкина: «Куда оттянул!..»
— Не в оборону ли, товарищ капитан? — спросил Ляпин, ладонью прикрывая лицо от солнца.
— Откуда взял?
— Окапываемся, как под Москвой.
— Плохо окапываемся. Разве это блиндажи — жёрдочки да ветки? Тут не только снаряд — ногой наступи и провалишься. А под орудием какой окоп? Ни от осколков, ни от ветра, так, недоразумение. Разленились, наступлениями избаловались. Ну, наводчик, что молчишь, так я говорю?
Ляпин покосился на ефрейтора, тронул убелённые инеем усы.
— Побольше б такой лени.
Ануприенко почувствовал — шутка бойцам понравилась.
— Стоять не будем, — снова заговорил он. — Не пройдёт и дня, как снова двинемся вперёд. Слышите гул? Это наши орудия бьют. Под Калинковичами, у самого города.
— И нам бы туда, — Ляпин опять потрогал усы.
— Для нас нашего хватит, наши бои от нас не уйдут. А пока придётся стоять здесь и оборонять дорогу.
Между двумя разлапистыми елями показался Рубкин. Он шёл, как всегда, медленно, угрюмо сдвинув к переносице брови; то ли от мороза, то ли от усталости и бессонной ночи — слегка сутулился, заложенные за спину руки ещё больше горбили фигуру лейтенанта. На каске и правом плече лежал снег, очевидно, упавший с ветки.
— Андрей, — позвал Ануприенко, — ты мне очень нужен. Где был? — и протянул лейтенанту руку.
— На кухне.
— Завтрак готов?
— Готов, сейчас принесут.
— Ты что такой мрачный?
— Как всегда.
— Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего.
Чтобы не смотреть в глаза капитану, Рубкин отвернулся к дороге. Теперь он стоял спиной к солдатам. Ляпин незаметно локтем подтолкнул ефрейтора Марича и прошептал:
— Смотри, смотри…
Тонкими длинными пальцами Рубкин захватывал ворс на шинели, отрывал его и бросал в снег. Под хлястиком и ниже хлястика на сером фоне заметно выделялся белизной выщипанный, словно изъеденный молью кружок.
— Утро-то какое, а? — между тем весело говорил капитан, похлопывая в ладони. — Мороз и солнце!.. Идём, посмотрим позиции.
Они пошли по тропинке к орудию.
2
— Я недоволен тобой сегодня, Андрей.
Рубкин пожал плечами.
— С бойцами беседовал? Разъяснял им задание?
— Разъяснял.
— Плохо разъяснял. Это что за окоп? — капитан указал на орудие, стоявшее на расчищенной от снега площадке. Он говорил негромко, чтобы не слышал ходивший за щитом часовой. — Что это за окоп? Все, как на ладони, ни щелей, ни ровиков. А где запасные позиции? Не вижу.