Мандарины
Шрифт:
— И верно? — подхватили они, удивленно переглядываясь. — Как?
— Полагаю, что позвонил метрдотель, — сказал Скрясин.
— Но он ведь нас не знает, — возразила Анна.
— Зато знает меня, — ответил Скрясин. И с видом провинившейся женщины смущенно прикусил нижнюю губу. — Мне хотелось, чтобы он воздал вам по заслугам, вот я и сказал ему, кто вы.
— Похоже, вы сделали глупость, — заметил Анри. Его всегда удивляло детское тщеславие Скрясина.
Дюбрей расхохотался.
— Он сам нас выдал! Такого не
— О! Я все-таки и гулял тоже, — возразил Анри.
— Ваш репортаж скорее вызывает желание отправиться погулять куда-нибудь еще: печальная страна!
— Это было печально, но прекрасно! — весело сказал Анри. — Главным образом, это печально для португальцев.
— Не знаю, нарочно ли вы это сделали, — заметил Дюбрей, — но, когда вы говорите, что море было голубым, голубизна приобретает зловещий оттенок.
— Иногда так оно и было, но не всегда. — Анри улыбнулся: — Вы же знаете, как бывает, когда пишешь.
— Да, — вмешался Жюльен. — Надо лгать, чтобы не быть правдивым.
— Во всяком случае, я рад, что вернулся, — признался Анри.
— Однако вы не торопитесь встретиться со своими друзьями?
— Напротив, я очень торопился, — сказал Анри. — Каждое утро я говорил себе, что заскочу к вам, а потом вдруг оказывалось, что уже полночь.
— Да, — ворчливым тоном произнес Дюбрей. — Ну что ж, постарайтесь завтра лучше следить за часами; мне необходимо ввести вас в курс многих вещей. — Он улыбнулся: — Думаю, старт у нас получится хороший.
— Вы начинаете вербовать? Самазелль принял решение? — спросил Анри.
— Он не со всем согласен; но мы найдем компромисс, — пообещал Дюбрей.
— Этой ночью никаких серьезных разговоров! — заявил Скрясин; он подал знак метрдотелю с надменным моноклем: — Две бутылки шампанского «Мумм» брют.
— Это совершенно необходимо? — спросил Анри.
— Он привык выполнять приказы. — Скрясин следил глазами за метрдотелем. — После тридцать девятого года он здорово сдал; это бывший полковник.
— Ты завсегдатай здешнего притона? — спросил Анри.
— Каждый раз, как у меня появляется желание разбередить сердце, я прихожу слушать эту музыку.
— Существует столько других, менее дорогих способов! — заметил Жюльен. — Впрочем, все сердца давно разбиты, — заключил он с рассеянным видом.
— Мое сердце может тронуть только джаз, — сказал Анри, — цыгане навевают на меня скуку.
— О! — молвила Анна.
— Джаз! — подхватил Скрясин. — В «Сыне Авеля» у меня есть страницы с окончательным суждением о джазе.
— Вы думаете, можно написать что-нибудь окончательное? — высокомерным тоном спросила Поль.
— Я не спорю, прочтите сами, — ответил Скрясин. — В ближайшее время выйдет французское издание. — Он пожал плечами. — Пять тысяч экземпляров — это просто смешно! К значительным книгам следовало бы подходить с иными мерками. Какой у тебя тираж?
— Все те же пять тысяч, — ответил Анри.
— Абсурд. Ведь в конце-то концов ты написал книгу об оккупации. У подобного произведения тираж должен бы быть сто тысяч.
— Объясняйся с министром информации, — ответил Анри. Не допускающий возражений энтузиазм Скрясина раздражал его; среди друзей не принято говорить о своих книгах: это смущает всех и никому не доставляет удовольствия.
— В следующем месяце мы собираемся выпустить журнал, — сказал Дюбрей. — Так вот клянусь вам, это была целая история — получить бумагу!
— А все потому, что министр не знает своего дела, — заметил Скрясин. — Уж я бы нашел ему бумагу.
Обрушиваясь с присущими ему нравоучительными интонациями на какую-нибудь техническую проблему, Скрясин бывал неистощим. Пока он услужливо наводнял Францию бумагой, Анна тихонько произнесла:
— Знаете, за последние двадцать лет, мне думается, ни одна книга не тронула меня так, как ваш роман; это... именно та книга, какую хотелось прочитать после минувших четырех лет. Она до того меня взволновала, что я несколько раз вынуждена была закрывать ее и бродить по улицам, чтобы успокоиться. — Анна вдруг покраснела. — Когда говоришь такие вещи, то чувствуешь себя глупо, но еще глупее не говорить их; это ведь не может огорчить.
— Напротив, это доставляет удовольствие, — сказал Анри.
— Вы задели за живое многих людей, — продолжала Анна, — всех тех, кто не желает забывать, — добавила она с некоторым пылом. Он приветливо улыбнулся ей; в этот вечер на ней было платье из шотландки, которое молодило ее, и подкрашена она была хорошо; в каком-то смысле Анна выглядела гораздо моложе Надин. Надин никогда не краснела.
Скрясин повысил голос:
— Этот журнал может стать вполне весомым орудием и культуры, и действия, но при условии, что будет выражать не только интересы одной группки. Полагаю, в вашу команду должен войти такой человек, как Луи Воланж.
— И речи быть не может, — заявил Дюбрей.
— Слабость, проявленная интеллектуалом, не такая серьезная вещь, — заметил Скрясин. — Существует ли интеллектуал, который никогда не ошибался? — И добавил мрачным тоном: — Неужели всю жизнь надо нести груз своих ошибок?
— Быть членом партии в СССР в тысяча девятьсот тридцатом году вовсе не ошибка, — возразил Дюбрей.
— Если нет права ошибаться, то это было преступлением.
— Дело тут совсем не в праве, — сказал Дюбрей.
— Как вы решаетесь брать на себя функции судей? — продолжал Скрясин, не слушая его. — А вам известны доводы Воланжа, его оправдания? Вы уверены, что все люди, которых вы принимаете в свою команду, лучше, чем он?