Манхэттен
Шрифт:
– Les bourgeois а la lanterne, nom de Dieu! [11]
– Вы из наших?
Конго пожал плечами:
– Я не католик и не протестант. У меня нет денег и нет работы. Посмотрите! – Конго ткнул грязным пальцем в разорванную коленку. – Вот вам анархизм. К черту! Я поеду в Сенегал и сделаюсь негром.
– Ты и так похож на негра, – рассмеялся Эмиль.
– Потому меня и зовут Конго.
– Все это ужасно глупо, – продолжил Эмиль. – Все люди одинаковы. Разница только в том, что одни пролезают вперед, а другие нет. Поэтому я
11
Буржуев на фонари именем Господа! (фр.)
– Dio cane! Я думал то же самое двадцать пять лет тому назад. Когда вам будет столько лет, сколько мне, вы лучше поймете. Разве у вас от всего этого не горит вот тут? – Он ударил кулаком по пластрону своей крахмальной рубашки. – А у меня горит, и я задыхаюсь… и говорю себе: держись, наш день придет, кровавый день.
– А я говорю себе, – сказал Эмиль, – когда ты будешь богатым, дружище…
– Слушайте. Перед тем как покинуть Турин – я ездил туда повидаться с матерью, – я пошел на митинг. Говорил один парень из Капуи. Красивый такой, высокий, стройный… Он говорил, что после революции насилие исчезнет, что тогда никто не будет жить за счет работы другого человека… Полиция, правительство, армия, президенты, короли – все это сила. Но сила – не реальная вещь, сила – это иллюзия. Трудящийся человек сам все это создает, потому что он верит в это. Тот день, когда мы перестанем верить в деньги и в собственность, будет днем пробуждения, и нам не нужны будут ни бомбы, ни баррикады. Религия, политика, демократия – все это для того, чтобы усыплять и морочить нас. Вы должны кричать народу: «Проснись!»
– Когда вы выйдете на улицу, я пойду с вами, – сказал Конго.
– Помнишь, я тебе рассказывал про одного человека – Энрико Малатесту. Он – величайший человек Италии после Гарибальди. Он провел всю свою жизнь в тюрьмах и в изгнании, в Египте, в Англии, в Южной Америке, всюду… Если б я был таким человеком, мне было бы наплевать на все. Пусть меня вешают, пусть расстреливают. Мне все равно. Я счастлив.
– Но ведь такой человек – сумасшедший, – медленно проговорил Эмиль, – сумасшедший.
Марко проглотил остатки своего кофе.
– Подожди, ты слишком молод. Ты еще поймешь… Мало-помалу нас заставляют понимать… И запомни, что я тебе скажу… Может быть, я слишком стар, может быть, я мертв, но настанет день, когда трудящиеся проснутся от рабства… Вы выйдете на улицу – и полиция разбежится, вы пойдете в банк – и там на полу будут рассыпаны деньги, и вы даже не остановитесь, чтоб поднять их, – они больше не будут нужны… Во всем мире мы подготавливаем революцию. У нас есть товарищи даже в Китае… Коммуна у нас, во Франции, была только началом. Социализм провалился. Следующий удар нанесут анархисты. А если и мы провалимся, то придут другие…
Конго зевнул:
– Хочу спать как собака.
Лимонный рассвет затоплял пустынные улицы, стекая с карнизов, с перил, с пожарных лестниц, с водосточных желобов, взрывая глыбы мрака между домами. Уличные фонари погасли. На углу они остановились – Бродвей казался узким и покоробившимся, словно огонь спалил его.
– Когда я вижу
– Почему бы нет? Увижу свет…
– Мне будет не хватать тебя. Буду искать другую комнату.
– Ты найдешь другого товарища.
– Если ты уйдешь в море, то останешься на всю жизнь моряком.
– Ну и что ж с того? Когда ты разбогатеешь и женишься, я приеду навестить тебя.
Они шли по Шестой авеню. Поезд прогремел у них над головой. Он давно уже исчез, а смутный грохот еще таял в стропилах.
– Почему ты не ищешь другого места? Почему остаешься здесь?
Конго вынул из нагрудного кармана две смятые папиросы, протянул одну из них Эмилю, зажег спичку и начал медленно выпускать клубы дыма.
– Я сыт по горло! – Он провел ребром ладони по кадыку. – Сыт по горло. Может быть, поеду домой, посмотрю, что делают девчонки в Бордо… Не все же они ходят в корсетах… Может быть, поступлю добровольцем в военный флот и буду носить красный помпон. Девочки любят это… Вот это жизнь! Напиваться, получать жалованье, увидеть Индокитай…
– И в тридцать лет умереть от сифилиса в больнице.
– Чепуха!.. Тело каждые семь лет обновляется.
На лестнице их дома пахло капустой и прокисшим пивом. Зевая, они поплелись наверх.
– Ждать – это гнусное, утомительное занятие. От него подошвы болят… Смотри-ка, кажется, будет хорошая погода. Из-за водокачки проглядывает солнце.
Конго стащил сапоги, носки, брюки и свернулся клубком на кровати.
– Эти паршивые ставни пропускают свет, – пробормотал Эмиль, растягиваясь на другом конце кровати.
Он беспокойно ворочался на скомканной простыне. Дыхание Конго, лежавшего рядом с ним, было медленным и ритмичным. «Если бы я мог быть таким, – думал Эмиль, – никогда ни о чем не беспокоиться… Господи, как это глупо… Марко… старый дурак…»
Он лежал на спине, глядя на грязные пятна на потолке, вздрагивая каждый раз, когда проходивший поезд сотрясал комнату. «Черт возьми, надо копить». Когда он повернулся, кровать заскрипела, и он вспомнил голос Марко: «Когда я вижу рассвет, я говорю себе: может быть, сегодня…»
– Простите меня, мистер Олафсон, я должен уйти на минутку, – сказал жилищный агент. – А вы пока решите с мадам вопрос о квартире.
Они остались в пустой комнате, глядя в окно на аспидный Гудзон, на военные суда, стоявшие на якоре, на шхуну, шедшую вверх по течению.
Вдруг она повернулась к нему. Ее глаза заблестели.
– О Билли, ты только подумай!
Он обнял ее за плечи и медленно притянул к себе.
– Почти чувствуешь запах моря…
– Ты только подумай, Билли! Мы будем жить на Риверсайд-драйв. У меня будет приемный день. Миссис Уильям Олафсон, двести восемнадцать, Риверсайд-драйв… Я не знаю, помещают ли адрес на визитных карточках.
Она взяла его за руку и повела по пустым, чисто выметенным комнатам, в которых никто никогда еще не жил. Он был высокий, неуклюжий мужчина с блекло-синими глазами на белом детском лице.