Шрифт:
…Они с бешеной скоростью несутся по широким авеню и узким улочкам, по гигантским акведукам и паутинным капиллярам скоростных трасс, бесстрашно лавируют по пульсирующим тоннелям – их миллионы – им все равно! Они тысячами возрождаются в минуту и тысячами гибнут, не требуя себе ни наград, ни почестей. Они красные и белые, без короны на голове, без крапинок золота на теле. Среди них нет зараженных идеей – таких мгновенно остановят и уничтожат неподкупные и неустрашимые постовые, и, если потребуется, – вызовут камикадзе, которые, ни секунды не раздумывая, бросятся в бой и пожертвуют собой. Они ни о чем не рассуждают и ничего не знают. У них нет ни головы, ни ног, ни мозга, нет даже колес – они берут шарики воздуха и обменивают кислород на углекислый газ без пользы для себя, без взяток и приказов, без угроз и насилия, без жалоб на то, что они будут иметь потомство.
…Материя медленно, но все же зашевелилась; четко и ритмично заработал насос, клапаны вспоминали забытый ими цикл работы; открылась плотина и теплые струи оживили звёздную млечность мозга. Появились разведчики: осязание, слух, а за ними и остальные стали выскакивать, как суслики из прохладных нор в жаркой пустыне, чтобы не различить, а только успеть понять инстинктом: что там, наверху, и тут же нырнуть в недра материнского безмолвия, переварить, что гам. в дали, в ограниченном пространстве, – реет ли в вышине черный хищник забвения или плывет в ней, разрезая овальные буруны ветра, белая птица бытия? Копошатся себе они тихо в обсыпавшихся уютных норках, толкая друг друга от нетерпения малюсенькими теплыми лапками, сверкая укоризненно и беспомощно черными спелыми ягодками глаз. Решатся ли они разом выскочить на оглушающий простор, готовы ли они ощутить цепкую сухую подвижность песка времени и бессмысленный, преломленный своими глазами свет жаркого, не видимого еще солнца?
Нельзя прийти в себя после потери сознания. Сознание, наоборот, выходит из себя, снова и снова воспринимая окружение, которое без его отсутствия ничем не задето, не изменено. Только стая рыб может мгновенно понять, что одна из них ранена, замелькать серебристыми искрами боков, в волнении. Это полчища крыс моментально поймут, какая из них подвержена особому цинизму, и полезут на стену, пища разрывами мудрых морд. И лишь человек спокойно читает газету, лежа на диване, и не знает, что его друг истекает последней иллюзией и лежит рядом, за фанерной стенкой, обклеенной бумажными червонцами, не отдав душу Богу и не продав ее дьяволу, а вогнав ее в полиэтиленовый шприц вместе с кубиком воздуха. Собака не нюхает духи, понимая, каким прессом выжаты слезы цветов, – укор женщине, которая сама должна быть ароматной, когда она этого хочет.
Если приоткрыть один лист человеческой памяти, то суть его можно понять за минуту, изучить и понять судьбу – за час, но чтобы представить величие природы, не хватает и не хватит веков… Муравей, – бессмысленный, глупый отщепенец своего рода, – пытающийся в одиночку переплыть реку, жалок по сравнению с армадами термитов, смело идущими сквозь лесные пожары и переплывающими любые водные преграды: они конкистадоры смысла и Торквемады разума: их идея – слушать голос инстинкта, убивающий и возрождающий жизнь на пепелище самопожертвования. Человеческий царь мчит на резвом коне, окруженный сатрапами и рабами, к своему золотому солнцу. Нищий еле идет и в спину ему упирается жесткое колено нужды. Они рядом, но не замечают друг друга – память не оставит следов ни на богатых дворцовых коврах, ни на болотной тропинке. Конус власти не имеет вершины…
Но вот появился первый вестник пробуждения – боль, все внимание обращается к ней, к борьбе с ней – это и есть первый признак жизни. Рождаясь, человек приносит боль другому, но родился и понял – одно, а вот опять пришел в этот мир и не удивился – совсем другое. Родился и удивился лишь однажды, – а перед равнодушием бессильна даже глупость. Врач, бессмысленно глядя на бездыханного котенка, опуская в сжатом кулаке железку скальпеля, прошептал: «Я не Бог». Он ничего, не мог сделать в освещенной тысячеватными лампами операционной. «Ты – педик,– подумал Рик, – мужчина, не могущий родить, а пытавшийся вдохнуть душу в это мягкое пушистое тело». Наверное, псевдо – бог хорошо и усердно учился, отчего у него все больше блестели сзади штаны, но все– таки не загорелись, как горючая смесь в двигателе с поздним зажиганием.
Тогда стало понятно, что Бог не создавал человека – ни черным негром, ни узкоглазым монголом, и природа не могла сделать этого – не было черных и желтых обезьян; чтобы приспособиться к климату, первые должны были стать белыми и блестящими, как айсберги, чтобы отражать солнечные лучи; вторые должны были быть похожими на верблюдов. Негров с фиолетовыми ладошками, как у первоклассников, хочется потереть резиновым телом азиатов и помыть их всех в теплой воде. Но они предпочитают купаться в пене своего превосходства друг перед другом, придумывают несуществующих богов все высшего и наивысшего порядка, тайну, хоть как-то разделившую их, удаляющую от общего понятия единого для всех их предназначения. Но не прекращаются поиски людей на Марсе, а на Земле методом клонирования уже возможно бессмертие. Я – не он! Я – не мы! Это мое! Лучше. Мое! Я!
Котенок не обращает внимания на красивые глаза медсестры – она сделала ему обезболивающий укол. Нужно бы смотреть в них подольше – если бы он понимал: лучших он никогда не увидит – может, это единственное, что оправдает его возвращение с того света, которого он не помнил; ему бы заглянуть в них, чужие глаза, и попытаться передать боль тьмы, вздох счастья и облегчение, что появилась надежда. У него не было самого ужасного свойства человека – привычки. Человек ошибается, засыпая и думая, что он обязан прогнуться. Привычка убивает способность удивляться – все остальные пороки – ее производные. Удивленных и счастливых будут давить танками и предавать, как предали Христа, чтобы тысячи лет молиться на него, хотя можно было молиться друг на друга с хлебом, вином и без чудес. Проснувшись, человек выходит из себя, просто и обычно, закрывая за собой дверь свершившегося события. Инстинкт и привычка – страшный симбиоз человеческого сознания, с ним может бороться только стремление к мечте. Это шанс сделать один шаг г своему совершенству. Богу это не нужно, только человеку дана такая возможность, тому, которому не нужен рай с исполнением примитивных желаний, а есть чувственное желание создать рай на Земле или оставить добрый след на измученной, скованной морозом жестокости дороге.
Рик был маленьким котенком, тигренком, с ярко-желтыми фонариками глаз. Долго всматривался он, подойдя к зеркалу, в свое (или чье) отражение? Пытался поймать свет, идущий оттуда, врывающийся в мозг и уничтожающий солнечного зайчика, который не мог найти выхода. Там, за лавой расплавленного кварца, ставшей зеркалом от внимательного разглядывания и близкого дыхания, нет ощущений, нет близости и понимания, туда нельзя заглянуть, исхитриться и деформировать реальность сознания, поломать алкоголем, наркотиком или принудительной медитацией. И правое становится левым!
В городе, где жил Рик, кончились времена Соловья-разбойника, который просто свистел; люди стали заселять новые пятиэтажные дома, покидая белые печки, кур и собак, забывая их как зубную боль, не догадываясь, что можно иметь просто здоровые зубы. Здесь, в квартирах, хорошо замораживал холодильник, гремел телевизор последними гимнами отцветающей венками генсеков страны. Он не знал, что город – это солидарность птичьей стаи, которая развеялась над одним из таких, оставив на поле сражения, внизу, отравленных ядовитым газом солдат с навсегда удивленными глазами, устремленными в предавшее их небо. Не знал он и того, что в городе жил великий гомосексуалист, сравнивший себя с Юпитером и оскорбивший быка, которому и в голову не пришло потребовать у того сатисфакции: бык имел скотскую привычку вступать в отношения, завещанные ему природой, с любимыми коровами с прекрасными, нечеловеческими глазами, опущенными, как цветущими вениками, ресницами.
Город – это Гранды, Кинги, Супер-Кровь молодых королей – голубая кровь моллюсков; и какой-то Распутин жил в таком же городе, пытаясь вылечить наследника царя от гемофилии. Город – это женщина, ищущая в глазах своего возлюбленного оправдания после сделанного аборта с еще не смытой памятью чечевичного сгустка сморщенного выкидыша.
Только поначалу трудно представить соседей, вертикально нанизанных на одной канализационной трубе вместе с унитазами, где поругаться с ними по горизонтали уже невозможно. И остается ностальгия алкоголика по празднику, когда он уже иссох и просто не может напиться, не получив разрыва печени или опухоли мозга, и пытается деревянной рукой собрать осколки хрустального новогоднего бокала, покрытого серебристой пылью памяти.