Манная каша

Пап Симолина

Мрачная тётка вместо города видела пустырь. И ей непременно нужно было расписывать его безобразие, приглашать полюбоваться, причём именно Грету, к которой она искренне была привязана. Чтобы она поскорее «спустилась с облаков и узнала жизнь». Эугения как будто норовила заманить и, широким гостеприимным жестом обведя окрестности, торжественно произнести: «Вот оно! А ты не верила, тыква, что жизнь такая пустая и глупая шутка!» Грета и так ей сочувствовала, но зачем же звать с собой в пустоту? Там, кстати, и не поговоришь толком. Там вой и скрежет зубовный.

А Грета еще не видела

головы Медузы Горгоны, даже краешком глаза! И не хотела верить в её существование. Она верила в хеппиэнды. Когда замечала хронику страшных событий по телевизору – кошмарики в каком-нибудь отдаленном уголке мира, в Китае, Корее или России, она плакала, благословляла свою Лавландию, но трагических обобщений не делала.

Грете нравилось на двадцать втором этаже еще и потому, что вокруг – только небо, и можно воображать себя астрономом, или птицей, свившей гнездо высоко на баобабе, или сторожем на маяке… Гостиная у неё была чумовая – вся такая сияющая, в золотистых тонах. И в ней – мягкие, глубокие, топкие, как лесной мох, кресла. Вернувшись, Грета сразу же нырнула в такое, свернулась калачиком, и взялась за телефон. Болтала она с той самой Кларой, которой снится рев мотоцикла, и которая интересуется помидорами, несмотря на независимый характер и даже некоторый снобизм.

– «Учиться и учиться до умопомрачения», как завещал древний восточный мудрец, – проповедовала Грета, – но только ты не подумай, что это тот, который учил красиво одеваться. Мудрецов на востоке много…

– Тысяча троллей! А мне они ничего не посоветуют? Мне-то что делать? – перебила Клара.

А голос у Клары низкий, тягучий, завораживающий, интонации неподражаемые.

– Но ведь можно развернуть события ко всеобщему удовольствию и тебе тоже пойти учиться, – придумала Грета. – Ой!

– Что случилось?

Нежданный звонок в дверь заставил Грету вздрогнуть. Она испугалась, ей показалось, он звучит на две октавы выше чем всегда, слишком пронзительно.

– Кто-то пришел. Я перезвоню.

Оказалось, что пришёл Ганс. В руках он держал зародыш астры.

– Я тут случайно мимо проходил. И решил проведать. Заодно отдать тебе вот эту розу.

– Но ведь это не роза. Ты меня разыгрываешь. Это – астра.

– Это пурпурная роза. Я сам купил ее, – обиделся Ганс.

– Пусть будет роза, – вздохнула Грета.

Ганс нырнул в кресло.

– Ну как поживаешь? – мрачно пробормотал он.

– Завтра – учиться. А ты как поживаешь?

– Плохо. Понимаешь, я долго думал и понял, что одного манного пива мало для счастья. Обязательно должно быть еще что-то.

Он замолчал и мрачно поглядел на Грету. Она поежилась.

– Могу предложить апельсиновый сок.

– Нет, ты мыслишь примитивно, – он мрачно уставился в пол.

Помолчали. Потом он обратил к Грете свое строгое мрачное лицо и заметил:

– Я похож на барашка.

– Чем? – поинтересовалась Грета.

– Так считают мои родители и мой лучший друг Жорж.

– Они считают тебя глупым?

– Нет, не считают, – отчеканил Ганс. – Я умный.

– Тогда кудрявым? – растерялась Грета.

– Нет, я не кудрявый, – Ганс, подозревая насмешку, гневно сверкнул глазами.

– Но тогда почему же они считают тебя бараном?

– Они не считают меня бараном, – совсем уже обиделся Ганс.

– Так может, лучше я приготовлю апельсиновый сок?

– Не хочу сок.

– Но что же мне тогда делать? – пришла в отчаяние Грета. – Так и будем сидеть?

– Нет, зачем? Давай грибы собирать.

– Что за чепуха? – воспоминание неприятно оцарапало. – Что ты хочешь этим сказать?

– А ничего, – гость все так же сидел, мрачно уставившись в пол. – Простая вежливость.

Уже нежные сумерки стали проникать в комнату и обволакивать мебель и фигуры туманным облаком. Грета взглянула на часы, пожала плечами, встала, встряхнула волосами и потянулась.

– Ничего у тебя фигурка, – констатировал Ганс.

Отвернулся и стал разглядывать свои ботинки. Грета врубила свет, расставила гладильную доску, наполнила водой утюг. Пора было подумать о завтрешнем дне. Прикид у неё будет обалденный. Цвета чайной розы. Тетка подарила к началу учебного года. Тетка растрогалась. Грета ведь на самом деле хотела учиться. И тётка увидела в ней себя. Эугения всю жизнь чувствовала тягу к скрипучим чистым и равно к распухшим от строчек тетрадкам. Когда-то и она мечтала, ждала чего-то, у неё тоже не было ни единой ясной, четкой, крепко сколоченной, как теперь, мысли…

Грета оформила прикид, определила на плечики. А Ганс все сидел и смотрел в пол. За окнами была ночь.

– Ты что, не собираешься домой? – намекнула Грета, задергивая шторы.

– Да. Я решил остаться.

Она закусила губу. Уже от него устала. А утром учиться, и хочется думать только об этом. Предвкушать, как в первый раз уже студенткой она войдет в аудиторию. Выберет парту, с которой лучше видно всё происходящее, и для этого не надо особенно вертеть головой. Предвкушать, кого увидит, сидя за этим замечательным древним столом, испещренным таинственными знаками и письменами… Войдет профессор Гусеница, скажет громкие слова. Сердце сладко заноет от предвкушения невероятной рекламы и умопомрачительного дизайна… А сегодня еще нужно сложить в сумку чистые тетради, новенькие карандаши, непочатые ручки. Грета растерялась и не знала, что сказать Гансу.

– Я понял, что ты мне нужна. У меня нет никого на свете, – объяснил он, глядя в пол.

И Грета ощутила почти физически, как огромный груз ложится на ее плечи. Почти непосильное бремя.

– Но только я не хочу быть твоей собачкой, учти. Нет, я не собака.

– Надеюсь. Я боюсь собак. Особенно питбулей.

4. Виолончелисты

А тут Карл Карлсон прибыл в Шуры-Муром на концерт, прямо из Раево на мотоцикле, специально посмотреть, что может сыграть Марк, брат Клары. А Марк только вернулся из Парижа. У него всё ещё кружилась голова от шампанского, и он в тот день потерял смычок.