Маньяк по субботам
Шрифт:
Володя налил мне молока и дал хлеба.
— Я знаю, наши не любят чужаков. Если вам понадобится убежище, приходите ко мне. Понадобится помощник, рассчитывайте на меня. Я хоть с кисточкой работаю, но армейской закалки еще нс потерял. И оружие у меня есть. — Володя показал длинный трехгранный штык от винтовки.
В шесть утора в воздухе начали вспыхивать искры солнечного света. Великорецкий попил на кухне чаю и ушел. В окно я видел, что река еще больше вздулась и уже перехлестывала через мост. Директор потоптался на берегу, оглянулся, затем быстро снял ботинки, закатал брюки и зашагал прямо по пенящейся, льющейся через мост воде.
Я вышел из дома. За штакетником высилась поленница березовых
План моих оперативных действий стал складываться сам собой. Ведь я вырос в таком же деревянном доме, в каких живут художники Холуя, я любил северную неяркую природу не меньше их. У Тверской земли, где мои корни, такая же древняя история, как и у Владимиро-Суздальской, где, как рассказывала Ирина, зародилась в стародавние времена иконопись, давшая теперь удивительные всходы. Прежде всего следовало обойти художников, которых видел в Петербурге, постараться почувствовать их настроение. В Петербурге они были в гостях, а здесь, у себя дома, могли заговорить совершенно иначе. Понять промысел изнутри, и если не удастся самому сделать лакированную шкатулку с миниатюрой, то детально рассмотреть, как она появляется на свет Божий. К тому же считал полезным просто пожить здесь дня два-три, сколько удастся, почувствовать жизнь поселка и промысла изнутри. Тогда внутренние пружины страшных событий могут стать понятнее, и мне, может быть, удастся распознать преступника. Ну, а если меня примут жестко, как чужака, что ж, мои боевые приемы всегда при мне.
После завтрака мы с Ириной поспешили на фабрику. К этому времени вода поднялась еще выше. Середина наплавного места — понтон — всплыл. На покрытую водой часть места поставили козлы и положили доски. С той стороны к понтону подъехала хлебная машина, через мост на руках переносили поддоны с хлебом — запасались.
У дверей фабрики искусствоведа уже ждал сияющий в улыбке главный художник и немедленно увел наверх, в свой кабинет. Я решил начать осмотр длинного двухэтажного корпуса фабрики с первого этажа, где идет подготовительная работа, там я хотел найти старшего брата Людмилы Катениной. Вот из машины выгрузили плотный, привезенный из Балахны картон. Он попал к мастеру, который вырезал круглые и квадратные пластины, мазал мучным клеем, прессовал. Набравший нужную толщину картон отправлял на две недели в сушку, в печь. Заготовки, что высохли, будущие шкатулки, ларчики, бисерницы, игольницы, мастер окунал в льняное масло и сразу в печь, сушил при ста градусах, получал папье-маше, по-французски «жеваная бумага». Картон стал упругим, крепким, как доска. Его можно пилить, строгать, точить на станке.
Очевидно, рабочему шепнули, кто я такой, он косился, может, ожидая каверзных вопросов, заранее приготовив спасительный ответ: «Я ничего не знаю». Я спросил, где работает Борис Катенин? Рабочий показал рукой, иди, мол, дальше. Там токарная мастерская. Тут я попробовал следить за одной приметной пятигранной шкатулкой. Ей приклеили казеиновым клеем донышко, примерили крышку. Ловкий токарь закрепил крышку в станке, с хрустом точил огромным ножом. Фонтаном летела стружка, и крышка стала выпуклей. Здесь готовили «белье».
Вероятно, сработал беспроволочный телеграф, Борис Катенин сам подошел ко мне. Глаза у него скорее испуганные, чем злые. Он не жаждет отмщения, а скорее хочет утешиться, укрыться в словесной скорлупе, повздыхать, поплакать. И этим похож на сестру — не боец. Его можно использовать только как источник информации. Борис берет меня под руку и ведет дальше. Одет он в рабочий комбинезон, а на сильно облысевшую голову натянул лыжную шапочку с помпоном, который подпрыгивает на каждом шагу. По пути Борис с гордостью показывает мне фабрику.
В следующей комнате шкатулку грунтуют. Грунт — каолин, глина, масло льняное, сажа. Па первый взгляд — ерунда, эка невидаль — глина. Но когда в шестидесятых годах фабрика попыталась продать первую партию холуйских шкатулок в Англию, одним из первых стал вопрос — признают ли их специалисты качественными нашу холуйскую глину, каолин, сажу.
Грунтовку наносят кистью; ровняют шпателем. После новой сушки в печи шкатулка становится гладкой. Снаружи ее покрывают черным лаком, внутри красным и всю сразу еще раз бесцветным, чтобы получить в ней глубокие тона. И снова в сушку. Вот полуфабрикат готов. Так же с ним возятся в Мещере, Федоскино, Палехе.
Борис Катенин украшает шкатулку золотом, самым настоящим, сусальным. Берет гуммиарабик, смолу из африканских стран, растворяет, чтобы хорошо сходила, и тонкой кистью проводит, где надо. На это место накладывает тончайшую полоску золота и полирует волчьим клыком.
— Можно медвежьим, но волчий считается лучше.
Я не тороплюсь начать «деловой» разговор. Можно ли довериться человеку — неуверенному в себе? Тут сразу не решишь. Борис показывает мне, как для следующей полировки тут же делают трепел — пемзу, растертую и просеянную через сито. Полируют мокрой тканью, чтобы не появилось ни одной царапины. И самая тонкая доводка окисью хрома. Тут никакой материал не годится — полируют девушки ладошками. «Это какие же надо иметь руки?» — удивляюсь я. Оказалось — никаких мозолей, кожа на ладошках белая, чистая.
— Людмила сама приходила и выбрала у меня шкатулки, какие ей глянутся, — не выдерживает, начинает разговор Борис. И тут же, без перехода, горячо шепчет в (ухо: — Вы считаете, ее задушили на вокзале бомжи, или кто-то из наших руку приложил?
Ох, уж это просящее, жалкое лицо в лыжной шапочке с помпоном, не мужик, а… размазня.
— Скажите, у вашей сестры были враги на фабрике, ссорилась она с кем-нибудь?
Он отрицательно качает головой.
— Сестра умела ладить со всеми. Она не умела брать за горло, отступала там, где другие закатывали скандал. Мужчины, что уж теперь скрывать, пользовались ее добротой, обманывали. А она была бы прекрасной женой.
Я пытаюсь выпотрошить Бориса, узнать что-нибудь полезное для следствия. Но улов небольшой, можно сказать, никудышный.
Уходя с первого этажа, снова заглянул к токарю, взял у него на память, для домашнего музея, кусочек прессованного картона. Только что из печи, горячий, он приятно отдавал льняным маслом. Хмурый токарь сказал мне строго:
— Материал наш вечен. И мастерство наше вечное, как природа, как сама Русь. Запомни!
Лучше не скажешь. Я запомнил. Навсегда.
На втором этаже фабрики много столов, за ними художники копировали рисунки, выполненные мастерами. Здесь много света, стоит гомон, весело. Осмотрев фабрику, я почувствовал себя увереннее, готовым встретиться с художниками, идиотских вопросов не задам.