Манящая бездна ада. Повести и рассказы
Шрифт:
В отчаянии он взметнул взор вверх, к светящимся буквам, появлявшимся, как нежные пузырьки, одна за другой из черной стены:
ГОНЩИК МАК КОРМИК ПОБИЛ МИРОВОЙ РЕКОРД СКОРОСТИ НА АВТОМОБИЛЕ.
Надежда придала сил выдохнуть с одного раза кольцо дыма, вставить это кольцо в окружающий его пейзаж.
САДИТЕСЬ В АВТОМОБИЛЬ — СЕГОДНЯ БУДЕТЕ В МАЙАМИ.
Струя дыма ловким камуфляжем скрыла корявую кожу стены и расчерченную квадратами землю, и вот тело лежит. В пальцах сигарета, медленно плывущая ниточка дыма говорит о самоубийстве.
СЕГОДНЯ В МАЙАМИ, НА СРЕДНЕЙ СКОРОСТИ.
На золотистом песке, под громкие возгласы, Джек Лиджетт,
Извилистые органные трубы вдоль правого и левого бортов синхронно выдают один за другим по двадцать выхлопов, которые рассеиваются неспешными облачками. Ободья колес на уровне ушей, старт дан. Каждый взрыв отзывается ликованием в его мозгу, скорость пожирает дорогу между двумя колеями, и она превращается в гадюку, которая пляшет у него в животе.
Он видит лицо Мак-Кормика — смуглая кожа обтягивает угловатые кости. Под кожаным шлемом, сквозь странные очки, твердый взгляд мужественных глаз, губы растянуты в едва заметной усмешке, жаждущей все больше километров, они шепчут краткий приказ: «Вперед, вперед».
Суайд склоняется над штурвалом, гонит машину резкими рывками. Гонит, пока воздух не отвердеет, — и вот колеса как бы поплыли, мягко касаясь земли, мгновенно их отталкивающей, как костяной шарик в рулетке. Он гонит, пока не дают себя знать укусы гадюки в животе, тонкой и твердой, как иголка.
Но образ был искусственным, и тщетность его усилия обнаружилась неотвратимо.
Гонка прекратилась, словно машину обдали водой, и вот Суайд лежит, уткнувшись лицом в землю, руки шевелятся механическими движениями семафора.
— Спрятаться…
Но нет — он видит самого себя у своих ног, словно земля — это зеркало и отраженный его образ — это и есть его истинное «я».
Он видит свои затуманившиеся глаза и влажную землю в левой глазнице. Кончик носа приплюснут, как бывает у детей, когда они смотрят в оконное стекло; челюсти жуют твердую, гладкую пластину страха, редкие светлые пряди волос окаймляют лоб, пятно бородки становится фиолетовым.
Он крепко зажмуривает глаза и пытается углубиться в землю, однако ногти скользят по зеркалу. Отчаявшись, он сдался, расслабился, остановившись на углу Диагонали, совсем один.
Теперь он был центром покоя, который разливался вокруг, смывая дома и людей.
И он увидел себя, маленького и одинокого, посреди этого беспредельного покоя, распространявшегося все больше и больше. С нежностью вспомнил Франка, последнего из глиняных солдатиков, которого сломал; в его воспоминании солдатик был с одной ногой и черной подковкой усов под отрешенным взглядом.
Он смотрел на себя с высоты многих метров, глядя с сочувствием на знакомые очертания плеч, выемку на затылке и приплюснутое шляпой левое ухо.
Медленно расстегнул пиджак, одернул уголки жилета и снова стал вдевать пуговицы в петли одну задругой. Закончив эту неспешную операцию, погрустнел и успокоился с мыслью о Марии Эухении в душе.
Теперь короста безразличия, облекавшая его тревогу, стала отпадать, и внешний мир начал доходить до него.
Не задумываясь, он повернул обратно по улице Флорида. Видения исчезли, больше тут не было ни оскаленных зубов Тангаса, ни рыжеватой бороды его императорского величества.
Свет витрин и большие фонари, висевшие на углах, создавали атмосферу уюта на узком тротуаре. Ему померещился салон прошлого века, такой изысканный салон, где мужчинам не надо было снимать шляпу.
Он ускорил шаг, стараясь избавиться от смутного ощущения слабости и нежности, которое, чувствовал он, возникает в нем.
Достаточно одного пулемета в начале каждой улицы, и вся эта нечисть будет уничтожена.
Во всем мире наступала ночь.
На Пуэрта-дель-Соль, на Риджент-стрит, на бульваре Монмартр, на Бродвее, на Унтер-ден-Линден, во всех самых людных местах всех городов теснились толпы людей, такие же, как были вчера и будут завтра. Завтра! Суайд загадочно усмехнулся.
Пулеметы спрятаны на террасах, в газетных киосках, в цветочных корзинах, на крышах домов. Пулеметы всех калибров, все начищенные, сверкающие холодным веселым блеском шлифованных стволов.
Оуэн, [9] сидя в кресле, курит. На уголок пола под его скрещенными ногами падают из окна первые блики зари, слышатся приглушенные шумы затихшего города, небо светлеет.
Суайд у телеграфного аппарата со злобной ухмылкой следит за бегом секунд. Он ждет не столько пулеметных залпов, сколько того, как отразится решительный миг на лицевых мускулах Оуэна, как проявится волнение сквозь роговицу его светлых глаз.
9
По всей вероятности, речь идет о Уилфреде Оуэне (1893–1918), английском поэте, чьей темой была Первая мировая война, в которой он участвовал и был убит за неделю до заключения мира. Его стихи были опубликованы посмертно в 1920 г.
Англичанин продолжает курить, пока легкий щелчок часов не оповестит, что уже приподнялся молоточек для первого из семи ударов, которые умножатся, неожиданно и многомиллионно, колоколами всех стран Запада.
Оуэн поднялся и отбросил сигарету.
— Ya. [10]
Суайд шагал, дрожа от радостного волнения. На улице Флорида никто не знал, сколь странно литературной была его причина. Статные женщины и швейцар «Гранд-отеля» даже не подозревали, как разветвлялось в его мозгу словечко «Ya». Ибо «Ya» могло быть либо испанским словом, либо немецким, [11] и отсюда возникали неожиданные пути, пути, на которых загадочная фигура Оуэна дробилась на тысячи различных форм, и многие из них были антагонистичны.
10
Ya — уже (исп.).
11
Испанское «ya» звучит примерно как немецкое «ja» (да).
Слушая гул авениды, он пожелал, чтобы неумолчно застрекотали пулеметы, выпуская ожерелья облачков, четки неоплаченных счетов.
Но желание его не осуществилось, и он опять принялся смотреть на улицу Флорида.
Он чувствовал себя уставшим и спокойным, как будто долго плакал. Покорно, с благодарной улыбкой, он шел навстречу Марии Эухении, к витринам и разноцветным огням, освещавшим улицу в пульсирующем ритме.
Другой, придуманный Бальди