Манящий запах жареной картошки
Шрифт:
— А теперь — в ресторан! Я проголодался! — довольно хлопнул рукой по своему портфелю Гюнтер.
Лена за весь день выпила чашку кофе и пакетик сока и теперь с огорчением констатировала, что времени уже половина восьмого, а после шести ужинать вредно.
— Ничего! Один раз можно сделать исключение из правил! — довольно хохотнул Гюнтер. — У нас будет романтический ужин!
— При свечах? — уточнила Лена. — Тогда мне нужно заехать переодеться.
— Куда-то ехать? — заволновался Гюнтер. — Ни в коем случае, я умру с голоду! Лучше мы не поедем туда, где нужно быть в вечернем платье. — И он хитренько подмигнул Лене сквозь модные прямоугольные очки. В конце концов вместо ресторана он выбрал респектабельную пивную. — Ты должна привыкать к немецкому духу! — С намеком он прижал к сердцу Ленину руку. В качестве основного блюда он выбрал то, что Ленина мама называла «рулькой», из которой делала только холодец на Новый год. Лене он предложил скрученные веревочкой жареные колбаски. Колбаски были слегка подкопченные, жирные и напомнили Лене купаты, которые она ела в Молдавии, когда еще студентами они ездили работать туда в летние каникулы в стройотряде. Тогда они лопали эти колбаски с большим удовольствием, но сейчас, на голодный желудок, колбаски не пошли.
— О-о! Очень вкусно! — смаковал рульку Гюнтер и забывал вытереть салфеткой жирный подбородок. Еду он запивал пивом.
— Красное вино гораздо полезнее, — заикнулась было Лена.
— Красное вино свойственно романской культуре, — с оттенком пренебрежения махнул рукой Гюнтер.
— А славянской культуре свойственна водка? — ужасно раздражившись почему-то, спросила Лена.
— О да! Да! — согласно закивал Гюнтер. И спросил, показывая на недоеденную колбаску: — Ты все?
Лена осталась голодная, но ответила:
— Все.
— Тогда поедем к тебе! — Лицо у Гюнтера было сытым и довольным. По-видимому, он собирался быть щедрым и попросил официанта выписать счет.
Пока официант, склонившись над бумажкой, соображал, какую лучше выставить сумму, чтобы получить чаевые и не нарваться на скандал, Лена спросила:
— А куда мы поедем завтра? Что бы ты хотел посмотреть в Москве? Ты ведь практически нигде не был. Пушкинский музей, Третьяковскую галерею, Оружейную палату?
— Да, да… — рассеянно сказал Гюнтер, думая уже о чем-то своем. — А нельзя поехать на дачу к кому-нибудь из твоих друзей? Мне рассказывали, что русские очень хорошо отдыхают на дачах. Я правильно говорю, это называется «оторваться»?
— Надо подумать, — ответила Лена. — Поедем, я отвезу тебя в гостиницу, а сама за ночь что-нибудь придумаю.
— Но, — сделал удивленное лицо Гюнтер, — я думал, что остановлюсь у тебя!
— Как-нибудь в другой раз, — решительно сказала Лена. — А сегодня меня что-то тошнит.
— О! — только и сказал Гюнтер. Во всем его облике явно читалось недоумение.
С утра пораньше Лена отключила мобильник и поехала в сервис. Не обращая внимания на вопросительно посмотревшего на нее оператора, она прямиком направилась в цех. Знакомая невысокая фигура была привычно согнута над очередной машиной. Лена постучала пальцем по стеклу.
— Ну? — Фигура не разогнулась, но голос показался Лене не просто знакомым, а даже родным.
— Это я, — сказала она, наклоняясь к капоту и не боясь испачкаться. — Если не передумал, завтра поедешь со мной в Третьяковку?
Фигура медленно разогнулась и стала вытирать ветошью руки. Умные, слегка выгоревшие глаза в мелкой сеточке недавно появившихся морщин смотрели на нее с интересом. «Вот с ним мне притворяться не надо, — подумала Лена. — Ни в чем. Какая есть, такая есть». Не очень молодая уже, не очень хрупкая, прямо надо сказать. Зато умная, деловая, умелая. Такая, как и все женщины в их родне. Как мама, сестра и сноха.
— Освободилась, что ли? — Мастер Никифоров, ничуть не смущаясь того, что она была на каблуках значительно выше его, смотрел ей прямо в лицо.
— Освободилась. От иллюзий. Надеюсь, что навсегда.
— Ну, если навсегда, то пойдем. Я давно картину хочу посмотреть. «Три богатыря» называется.
— А вечером я тебя на ужин приглашаю. — Голос у нее почему-то стал несколько хриплым.
— Нет уж, — ответил ей Никифоров Николай. — Ты меня в Третьяковку, а я тебя на ужин. Я не в хоромах, правда, на съемной квартире живу, но у меня чистота и порядок. Грязные носки нигде не валяются. И картошку я так пожарю, пальчики оближешь. У меня настоящая чугунная сковородка есть. Каслинского литья. Еще дореволюционная. В Петербурге, между прочим, все, что из чугуна сделано, решетки там, ограды, часы всякие, на Урале, в наших местах, отливалось. Знаешь?
— Знаю, — сказала она и зажала на всякий случай в руках носовой платок. Ужасно у нее опять почему-то защипало в носу. — Русские мы, потому и знаю. Родные. Жареную картошку не ела сто лет. Давай тогда так. С тебя картошка, а я принесу огурчики и чего-нибудь покрепче. Согласен?
— Заметано, — сказал он и протянул досуха вытертую ветошью крепкую руку.
Август 2002 г.
МАТИСС. «КРАСНЫЕ РЫБЫ»
Ольга Петровна сидела на скамейке в Музее изобразительных искусств имени Пушкина в зале импрессионистов. Она приходила сюда каждый ее выходной день. А выходные дни она старалась брать по средам. По средам вход в Пушкинский музей бесплатный. Она садилась всегда на одно и то же место — в один и тот же зал, на одну и ту же скамейку. Напротив Матисса. Его «Красных рыб». Конечно, в зале висели и другие картины. Но она сидела всегда напротив одной. Она знала ее так, как знают только художники, делающие копии. Лоскут скатерти на неправильном овале стола, стеклянная банка с прозрачной водой, в ней — красные рыбы. Цветы на столе. Ощущение радости от яркого дня. Это была любимая картина ее сына. Он копировал ее с этой скамейки десятки раз. У нее в квартире висело по меньшей мере три очень хороших копии. Сын поступал в Суриковское училище. Но не поступил. Наделал ошибок в сочинении. Теперь его не было с ней, а она приходила сюда.
— Добро пожаловать к нам! — обратилась к ней дежурная по залу. Все ее здесь уже знали. — Ну, как дела?
— Осталось полтора года, — ответила мать. — Точнее, пятьсот сорок пять дней.
— Пишет сынок?
— Прислал письмо, что заканчивает учебу и скоро будет куда-то отправлен. Только бы не в Чечню!
— А вы молитесь! Господь поможет!
— Я буду сюда приходить. Может, вы даже помните его, моего сына… Такой худенький мальчик… Красивый!
Дежурная не помнила. Сколько народу ходило по этим залам! Но из солидарности сказала:
— А как же! Такого мальчика нельзя не запомнить!
На самом деле в память ей врезалась только эта женщина. Всегда в одном и том же костюме, еще молодая, но безучастная ко всему, что не касалось ее сына. Худая, с пепельными волнистыми волосами и голубыми глазами, в которых было страдание. Море страдания. Океан. Космос. Страдание заполняло ее жизнь.
— Хочу угостить вас ириской! — Дежурная вложила в руку матери конфетку и отошла. Та машинально сжала ладонь, но не поблагодарила. Она глаз не могла отвести от картины. И никто не осмелился ее больше тревожить. Когда вечером прозвенел звонок, она встала и тихонько ушла, будто растворилась в осенних сумерках.