Mao II
Шрифт:
Вот они идут, одетые в черное, устремляются к могиле. Над равниной низко-низко летят вертолеты. Опасно снижаются над головами живых, осыпают их пылью, глушат своим стрекотанием. Люди сами себя избивают до беспамятства; обмякшие тела плывут над толпой, передаваемые из рук в руки, плывут к предусмотрительно организованным медпунктам.
Скорбный, скорбный день настал.
До могилы - десять метров, но пасдаранам потребовалось самое малое десять минут, чтобы пробиться к яме и опустить в нее гроб. Такая вот история о мертвеце, которого не желали отпускать
Как только тело погребли, могилу заложили бетонными плитами. Вертолеты взметали пыль, в толпе многие, рыдая, оседали на землю. Когда наступил вечер, Пасдараны погрузили на трейлер с открытым прицепом черный железнодорожный контейнер и припарковали трейлер над могилой. Живые взбирались на контейнер, забрасывали его верхушку цветами; к железным бокам приклеивали фотографии аятоллы Рухоллы Хомейни.
Голос произнес: "Черный тюрбан, белая борода, легендарный взгляд глубоко посаженных глаз…"
Женщины в черных покрывалах, женщины в покрывалах до пят, Карен попыталась вспомнить слово, "чадра", женщины в чадрах появились откуда-то, подошли близко-близко, столько ладоней прижимается к контейнеру, руки касаются фотографий и прижимаются ладонями к металлу.
Карен пускала биографии женщин задом наперед, видела, как они идут прямо на объектив по узким улицам, теперь отмотаем еще дальше, в детство, вот они надевают чадру, смотрят на мир из черного кокона, и опять назад, каково впервые одеться в черное с ног до головы, каково выкрикивать имя под пылающим небом.
Живые несли транспаранты и пели. Хомейни, сокрушитель идолов, сегодня с Богом. Час за часом, до глубокой ночи, в лучах прожекторов живые горестно били себя кулаками в грудь.
Рано утром в парке она прежде всего поговорила с теми, кто не спал. Несколько человек сидели, нахохлившись, на скамейках, держа бумажные стаканчики с кофе, какая-то женщина вывесила на ограду бассейна одеяло.
Карен говорила:
– Скоро мы все будем одной семьей. День близится. Становится видна глобальная картина.
Потом она забралась на эстраду и пошла, лавируя между телами в спальных мешках, простых мешках, пластиковых мешках. Говорила с каждым один на один, присев на корточки, едва не
касаясь подмостков сцепленными перед собой руками.
Она говорила:
– Готовьте день. Будьте готовы головой и сердцем. Для всего человечества есть план.
Пробиралась по эстраде, ища тела с открытыми глазами. Говорила:
– Сердце Бога - одно отечество. Пали-пали. Дети мира в глобальном смысле.
Звуки несладкого сна, стоны из глубины видений, которых не пересказать. Она говорила с теми, кто лежал и бодрствовал. Говорила на глобальном языке. Со всех сторон - хриплый кашель, гнусавый сип, сколько усилий нужно для дыхания этим телам. Кашель - тяжелая работа. Затхлый воздух липнет к лицу, древний трупный запах одеял, пота, мочи, не снимаемой даже на ночь одежды. На рассвете, когда души открыты миру, она говорила со спящими, распростертыми куда ни глянь. Она говорила:
– Ибо сейчас картина есть
Полицейский пикап пронесся мимо хижин- коробок, закутанных в синий полиэтилен, мимо двоих мужчин в куртках с поднятыми капюшонами, курящих одну сигарету на двоих. Мимо женщины, свесившейся набок в сломанном шезлонге, - так она спит. Мимо лежащего на земле человека, у самой головы которого расхаживали
голуби - искали, чего бы поклевать в его волосах и на одежде. Мимо всего племени, знающего законы кочевья, свертки увязаны туго, пакеты спрятаны в пакетах, люди обтесаны и сглажены, отлично ориентируются на клочке пространства, который судьба отвела им под жилье.
Карен спрыгнула с эстрады, стала высматривать кого-нибудь, кто действительно ее выслушает. Глобальный голос Учителя вызрел у нее в голове.
Насчет парома рассказывали по-разному. То ли, не дойдя тридцати миль до ливанского берега, он был обстрелян канонерками, развернулся и ушел назад в Ларнаку. Два человека убито, один пропал без вести, пятнадцать ранено. То ли уже на самом подходе к ливанскому порту Джуния паром был обстрелян с суши из орудий или ракетных установок, развернулся и ушел назад в Ларнаку. Один человек убит, один пропал без вести, девять ранено.
Билл, находившийся в гавани, видел прибытие парома своими глазами. Насчитал на его белом корпусе восемнадцать пробоин. Паром назывался "Стоик Зенон" и был рассчитан на тысячу пассажиров, но, если верить молве, в тот рейс отправились всего пятьдесят пять.
О канонерках, хозяйничающих в водах Ливана, тоже рассказывали по-разному. Чьи они, никому толком не известно - может, сирийские, может, израильские или даже ливанские; в последнем случае вполне вероятно, что они вышли в море с новой, наскоро созданной базы христиан, - генерал, которому подчиняется база, якобы принял паром за иракский сухогруз, везущий оружие противнику.
Если же рассказчик утверждал, что паром был обстрелян с суши, то вину он возлагал на шиитов - либо на просирийских, либо на проиранских; впрочем, нельзя было исключить, что стреляли произраильские христиане. А некоторые клялись, что стреляли непосредственно сирийцы.
Билл смотрел, как с парома, уткнувшегося носом в портовую "стенку", сходят люди, как они медленно идут по пирсу к кучке встречающих. Полдень, самая жара; Биллу подумалось, что, приехав на день-два раньше, он был бы сейчас среди пассажиров "Зенона": брел бы, опустив голову, по пристани, или валялся бы где-то мертвый, или считался бы пропавшим без вести. Если верить молве, пострадавших будто бы сняли с парома прямо в открытом море вертолетами британских ВВС и эвакуировали на какую-то британскую базу здесь же, на острове. На Кипре сейчас находятся тысячи и тысячи ливанцев; и вот прибавилось, если только цифра верна, еще пятьдесят пять; люди надеялись попасть домой, а сами нежданно вернулись назад, и то не в полном составе, за вычетом убитых и пропавших.