Марчук Год демонов

ГЕОРГИЙ МАРЧУК

Год демонов

Роман

Хоть убей, следа не

видно,

Сбились мы, что делать нам?

В поле бес нас водит,

видно,

Да кружит по сторонам.

А. С. Пушкин

Конец ХХ века. До развала СССР остается меньше года.

I

С некоторого времени, пребывая в благожелательном безразличии ко всему и вся, он стал замечать странное состояние духа: пережитое вдруг перестало волновать его, а будущее абсолютно не манило радужными мечта­ми. Казалось, был близок к тому, чтобы уверовать в бессмысленность жизни. Каким ветром принесло уныние, апатию, нежелание сопротивляться депрес­сии? Воздействие на психику человека последствий чернобыльской аварии? Знакомый ученый с авторитетным именем как-то сказал, что пик этих самых пагубных последствий наступит через пять-шесть лет после катастрофы. Пока минул сумбурный, суматошный, израненный растерянностью год. А может, и ученый мыслит тоталитарно: всем все поровну, в указанные сроки, в одном месте. Он в этом мире ни с кем не сравним, неповторим и по-своему реаги­рует на все процессы матушки-природы. Впрочем, и беспокоиться нет веских оснований. Он по счастливой случайности в тот злополучный и последующие дни был далеко от Белоруссии, более того,

после завершения турне умышлен­но задержался в Петрозаводске еще на неделю, тем самым будто уклоняясь от служебных (а он знал, что они непременно будут) командировок в пострадав­шие районы. Нашлись первопроходцы новой неоткрытой темы в редакциях других газет и журналов, а он как бы помимо воли остался в стороне, успока­ивал и знакомых, и себя тем, что еще рано, что он не привык с поспешностью скандалиста поверхностно освещать жизнь. Имя и статус не допускают легко­мыслия. Единственный сын жив-здоров, жена не изменяет (во всяком случае, убедительных фактов не было), хвори обходят стороной; в свои сорок он по-прежнему бодр, не слаб телом, уверенно контролирует рассудок и эмоции, талант его в расцвете, он чувствует, что многие, даже очень многие его поба­иваются, ему не составляет особого труда добиться любой женщины, но безо­глядного донжуанства он счастливо избежал, остановив свой выбор на двух любовницах. В его дом наконец-то пришел некоторый, по советским меркам, материальный достаток, благосклонно обещающий сытое спокойствие. Так отчего же, черт подери, это неведомое прежде чувство душевной тревоги и томительное ожидание чего-то недоброго? С юности закаленный неудачами, хранимый везением, он всегда сознательно готовил себя к худшему... потому неизменно весомыми оказывались малые удачи, значительными успехи и достойными зависти победы. Осторожный в словах и поступках — особенно после высокого служебного назначения, он не изменился в общении с колле­гами, незнакомыми людьми, с бывшими однокурсниками: он безошибочно распознавал суть и цену каждого, с кем приходилось побеседовать. Находясь в зените таланта и славы, он незаметно отстранился и от ненужных друзей, и от мелких врагов. Остались завистники, не понимающие, что одной завистью сыт не будешь. Он это и сам пережил в молодые годы, когда упорным трудом доказывал свое право на место под солнцем, удивлял работоспособностью, настойчивостью в достижении желаемого. Случалось, шутили с женою: она будила его среди ночи и засыпала вопросами. Он не открывал глаз, пре­возмогая сонное состояние, как компьютер выдавал на-гора информацию: в полуторамиллионном Минске ежедневное потребление воды составляет двести тысяч кубов, газа двадцать тысяч, хлеба четыреста пятьдесят тонн, картофеля семь тысяч тонн, яиц двадцать тысяч, мяса — шесть вагонов, рождений тридцать, смертей двадцать пять, зарегистрированных алкоголиков пятнадцать тысяч, парк машин ЦК — двести штук, Совмина — сто пятьдесят, инвалидов — восемь тысяч, жалоб поступает в Верховный Совет — шесть­сот, в прокуратуру двести, бюджет разовой помощи малоимущим двадцать тысяч рублей, в медвытрезвителе коек восемьдесят, больничных мест восемь тысяч, четыре смерти на каждую тысячу новорожденных, заболевают трип­пером ежедневно шестьдесят человек, сифилисом один, врачей пять тысяч, членов Союза писателей двести восемьдесят семь, разводов четырнадцать, браков одиннадцать, сберегательные книжки имеют тридцать пять процентов населения, академиков десять, членов-корреспондентов — сорок пять, боль­ших талантов, приближающихся к планке гения, нет, только один. «Кто?» — допытывалась удивленная и обескураженная его выстрелами-ответами жена. «Конечно я, — просто и уверенно отвечал он. — Собственный корреспондент в Белоруссии газеты «Правда» Любомир Григорьевич Горич».

Это ее обидело. Гордая, она втайне рассчитывала, что муж назовет ее имя. Правда, досада ее быстро проходила, и уже утром жена к его самоуверенно­сти и самовозвышению относилась иронично, не забывая напомнить, что он так и не научился грамотно писать слова: интеллигенция, амбивалентность, экстремизм. Иного мнения был он сам. Быть может, несколько преувеличивая свой несомненный талант, он тем не менее знал себе цену и гордился, что в доперестроечные времена не заигрывал с совестью и отстаивал правду там, где других останавливала если не бюрократическая рука властей предержа­щих, то годами воспитанное чувство самосохранения. В том, что он не стал заурядным летописцем коммунистических буден, состоящих исключительно из праздников ударного труда и непреходящей радости от ожидания грядуще­го со дня на день счастья, была заслуга и его жены, самолюбивой, несколько надменной Камелии Юрьевны. Это она, воспитанная в интеллигентной семье своим дедом, репрессированным перед войной, увидела в нем, самовлюблен­ном, очень симпатичном юноше, жажду истины и справедливости. Более того, уже после их ранней женитьбы именно она отправила своему дяде в Москву его острые, нестандартные статьи, и родственник поспособствовал тому, чтобы они увидели свет не только в сатирическом журнале, но и в престиж­ной, имеющей репутацию относительно независимой «Литературной газете».

Подковывали копыта Пегасу, указывали ему путь на Олимп, к нынешнему успеху сообща. Разговор о непростых, противоречивых семейных отношени­ях впереди, но, несколько опережая драматические события, надо отметить, что она никогда не упрекала мужа в том, что он всего достиг только благодаря ей, ее родне и связям со столичной элитой.

Пытливый ум Любомира искал причину охватившей разом и сознание, и душу непонятной тревоги. Подвергал анализу бытовой и общественный хаос, желание порвать с опостылевшими и ненужными любовницами и невозмож­ность сделать это, преодолеть незнакомую раздвоенность, растерянность. Он старался мысленно вычислить негативное в ближайшей перспективе, определить хотя бы контуры причины упадка духа, дабы хоть как-то смягчить ожидаемые душевные раны. Неужели неминуем разрыв сносно-спокойных семейных отношений? Правда, они, эти узы, не всегда имели вид христи­анский, но и за пределы обоюдной терпимости все же не выходили. Может, у нее действительно намечается роман с этим молодым композитором? И почему, собственно, так тревожит ожидание грядущей беды? Раньше жизнь почему-то наполняло ожидание радости, сбывшихся желаний. А может, это обыкновенное пресыщение однообразием работы, серостью будней, предчув­ствием расставания с молодостью? Или причиной всему житейское, рядовое: два ночных телефонных звонка назойливого незнакомца-пенсионера. И поче­му он звонит, как запрограммированный, именно в половине двенадцатого ночи?

— Уважаемый Любомир Григорьевич, я решил обратиться только к вам, к последней надежде, к последней инстанции.

— Вы преувеличиваете. Последняя инстанция у нас суд и Господь Бог.

— Я никому не верю. Никому. Прошу вас о встрече. Я пенсионер. Быв­ший преподаватель вуза. Это все, что я могу сказать по телефону.

— Бог мой, к чему эта конспирация? Изложите суть дела в двух словах. Может, это не в моей компетенции, и тогда я вас переадресую своему коллеге Новикову, тоже из нашей газеты.

— Знаю. Я всех знаю. Прошу вас о встрече. Умоляю. Я готов ждать. Месяц, два... Как вас устроит.

Чувствовалось по голосу, что ночной собеседник-проситель искренен и не наигранно взволнован. Впрочем, чем он может удивить, какой тайной шокировать? Пришло время, когда злые люди, взяв к себе в подручные добрых, но наивных и обозленных от несправедливости собратьев, растащи­ли государство. Куда ни ткни пальцем — всюду оскорбленные, обиженные, обманутые, несправедливо забытые, униженные, отбывающие срок вместо других, разочарованные. Что ж, год на год не приходится. Есть день ангелов, есть день демонов. Он все больше склонялся к тому, что пером, как и оружи­ем, человека не переделаешь. Любомир, ссылаясь на чрезмерную занятость, просил позвонить через месяц. Подобные случаи были. Менялись обстоятель­ства, утихал воинственный пыл жалобщика, иногда все останавливала смерть просителя. Это первые месяцы в своей новой должности Любомир рвал и метал, суетился, носился на служебной черной «Волге» по всему городу, по области. Но очень скоро понял, что процесс, в который окунулся, бесконечен, как сама жизнь, и что ему просто не под силу соединить в себе надсмотрщика, судью, контролера, адвоката. Еще год, два назад смельчаков и новоявленных борцов с окостенелыми догмами тотального принудительного коммунизма были единицы. А нынче оторопь берет. Кто во что горазд. Все друг у друга пороки ищут. И чем больше их откопают в истории, тем больше зубы скалят, слюной исходят от удовольствия. Жалкие, робкие, до перестроечной истерии угодливые его коллеги из молодежных, союзных газет, как голодные шакалы, накинулись на дешевые сенсации. Нет, — он не опустился до жизнеописа­ния гомосексуалистов и лесбиянок. Это по душе его однокурснику Вовику Лапше. И пусть. Он далек от мысли осуждать товарища. Просто богу богово, а кесарю кесарево.

Уходит, уходит из-под ног почва. Побрякушками, дешевкою, заигрывани­ем с примитивным, скотским вкусом недалекого умишком читателя все они, кто отсиживался как мышь под веником, растворили, размыли его былую славу, которой он и не успел как следует натешиться. «Вот, пожалуй, одна из причин», — с горечью подумал Любомир. Он надеяся на плаву респектабель­ности, с веслами академизма, под парусом зрелого профессионализма долго плыть к морям почета, к берегам каких-никаких, а все же привилегий. Этак до годков пятидесяти. А там без божьей помощи, при поддержке драгоценнейше­го старшего друга своего, второго секретаря ЦК Ивана Митрофановича, быть поставленным у руководства Союза журналистов, а еще лучше (единственная оставшаяся в живых мечта) законопатить себя представителем республики при Организации Объединенных Наций, если не получится осесть твердо и надежно по линии ЮНЕСКО в Женеве. А тут, гляди, как все круто разверну­лось. Неужели многоликая разновидность страха — потерять все достигнутое такими нервоуничтожающими усилиями — вцепилась и в его душу?

Страх? И это у него, кто не боялся ни сильных, ни слабых? Неужто золо­тая пора жизни, едва одарив блеском, проходит? Да... голова его седа не по годам, видна едва заметная усталость в голубых глазах, но они по-прежнему проницательны, по-прежнему тренированное тело упруго, походка ровная, спортивная, он ростом невысок, но независимая поступь, размашистые дви­жения подчеркивают его независимость, уверенность в себе. Он не любит носить костюмы. Спортивная куртка, легкая спортивная обувь, старенькие, но приличные еще джинсы... добротное китайское кожаное пальто... всегда чистые разноцветные сорочки... в руках неизменный коричневый дипломат с цифровым замком. Когда-то он счастливо избежал подражания, хиппово-гряз­ный имидж был ему, провинциальному пареньку из глубинного полесского городка Житковичи, чужд и неприятен. Нынешним имиджем делового евро­пейского мужчины он был вполне доволен, хотя это был своего рода эгоизм, близкий к самовлюбленности, заносчивости, нарциссизму. Только в женском обществе он позволял себе отдушину, напуская на себя пленительную непо­средственность внимательного, корректного, и почему-то всем всегда каза­лось, очень ранимого человека. На самом деле сердце его уже ожесточилось, он был бесстрастен и безучастен внутренне ко всем проблемам, которые неис­тово волновали негодующих правдолюбцев, досаждавших ему жалобами, сигналами, письмами, ища защиты от несправедливости властей.

Вот и этот, еще один непрошеный ночной собеседник. Что нового он может сообщить ему, чем удивить? Поди сталинист какой-нибудь. Не иначе, нагадил в молодые годы, а теперь ищет виноватых в своих неудачах, отмывает­ся. Однако же пунктуальный и настырный старикан. Ровно через месяц в поло­вине двенадцатого снова тактично напомнил о себе уже с некоторой мольбой в голосе. Наотрез отказался письменно изложить суть жалобы. Любомир сдался, назначил встречу через неделю. Сколько уже было у него ходоков? Они загова­ривали его, утомляли, забирали драгоценное время на пустое, незначительное, подчас такое, что росчерком пера могли и должны были решать в ЖЭСах, отделах исполкома, в заводоуправлениях, в отделе здравоохранения, в обще­пите. Скорее бы в отпуск, к морю, подальше от этой повальной неразберихи, безответственности, самооплевывания. Благо теперь у него появилась возмож­ность беспрепятственно воспользоваться путевкой в один из респектабель­ных санаториев на крымском берегу. И Камелия, может быть, еще больше и острее нуждается в отдыхе. После ухода сына на службу в армию она замет­но изменилась, как ему показалось, к худшему. Вздорила и нервничала по пустякам, все ее раздражало и в нем, и в людях. Впрочем, суеты, признаков сумбура в мыслях у Любомира еще не было, но вот сознание угнетало это чув­ство тревоги, ожидания чего-то нелюбимого, нехорошего, гадости, пакости. Это чувство странно обострялось и при встречах с любовницей. Вот «Тихая» вздремнула у него на плече. Они в однокомнатной квартире ее брата, который на сей раз подвизался в должности железнодорожного пастуха: сопровождает скот в восточные регионы страны, за Урал. Квартира холостяка запущенная, давно требующая ремонта. В ней противный специфический запах браги и вяленой рыбы. Тридцатилетняя «Тихая», робкая и застенчивая препода­вательница института иностранных языков, не встречается с ним в других «ненадежных местах», боится гнева и кулака мужа, тренера конно-спортив­ной школы. Их давнишняя, со студенческих времен, связь тянется аморфно, с перерывами в три месяца, полгода. При встречах с ним она, от природы молчаливая, незаметная, стеснительная, теряет дар речи и только слушает, слушает с широко открытыми глазами и нескрываемым интересом, как ребе­нок в детском саду, все, что бы он ни говорил. Он любил характеризовать женщин одним ярким, нестандартным, необидным словом: «Тихая», «Капризная», «Железобетонная», «Недосягаемая». Иногда получалось за­бавно.

— «Тихая»? Это я, буйнопомешанный на страсти к тебе Любомир. Выпу­стили из клиники специально к тебе на исцеление. Спасай. Жду в переходе под памятником. Строго наказали одному наверх не подниматься... могу поку­сать прохожих.

Она, безотказная, всегда, что удивительно, находила время для свиданий. Такая маниакальная преданность и верная служба импонировали ему. Он переступал через порог скуки, однообразия, духовной ее ограниченности, некоторой неряшливости и изредка тревожил ее скромные сексуальные фан­тазии своим доверительным, мягким приятно-манящим голосом.

— Извини, я, кажется, вздремнула?

— Самую малость, как комарик.

— Всю ночь переводила срочную работу из Торговой палаты. Ты, как обычно, торопишься? — не иронизируя, спросила она.

— На бал к сатане всегда успеем. Как мама? Брат, как погляжу, по-преж­нему без дела? — он равнодушно погладил ее маленькую головку.

— Мама болеет. Сахарный диабет достал ее. Живого места нет от уколов. Брат все ищет работу. Сам знаешь — после тюрьмы, все оформляют времен­но. Муж если не на сборах, так на соревнованиях. Все на мне: дети, семья, мама, брат, работа. Ничего интересного. Будем одеваться?