Марчук Год демонов

Автор неизвестен

— Мама, — не могла успокоиться вспыльчивая, худая, высокая дочь, — нам надо повышать культуру слова. За трибуной он горбится, скован, такое ощущение, что долго вчитывается в текст, комкает слова, глотает окончания и говорит в нос. Теряется все: и смысл, и общее впечатление.

— Он не артист и не диктор радио, — раздраженно ответила мать, — вни­мательно просмотрела отчет с партийного собрания в Союзе писателей и объе­диненного пленума творческих союзов, и эту... встречу с работниками высшей школы. Муха не пролетит. Все внемлют. В рот готовы заглядывать. Уважают.

— Просто папа новый человек, — стояла на своем упрямая дочь, — люди надеются, что с его приходом все изменится к лучшему. Своеобразный

кредит доверия.

— Мать, не обижайся, но дочь права. Она чувствует дух времени, она из нового поколения. Надо учиться всю жизнь. Грош мне цена, если я засто­порюсь и забронзовею. Все. Идите, встречайте Злобиных. Как говаривал когда-то мой дед-крестьянин, «не возьмем умом, возьмем силою», — и он залихватски подмигнул жене.

Первым на новоселье был приглашен доктор наук, профессор (ах, как он любил сочетание этих слов), с которым вместе работали в Совмине еще в конце пятидесятых, Константин Петрович Злобин, за семьей чопорный сановник Горностай послал служебную «тридцать первую Волгу» с угро­жающим номером «00-13 МИД». После беглого осмотра комнат, ландшафта вальяжный Иван Митрофанович подвел приятеля к окну кабинета и указал пальцем в сторону двухэтажного кирпичного особняка, который виднелся за редкими соснами метрах в восьмидесяти от них.

— Ну вот, Костя, и приблизились к последней баррикаде. Это дача хозя­ина. Там все автономно. Своя обслуга: кухарка, уборщицы, киномеханик, охрана. Ему неуютно там после аварии... хоть и не по своей вине, как ты зна­ешь, а прошляпил вовремя проинформировать народ. Сбежит в Москву. Да на духовного отца партии и нации он никогда и не претендовал, упаси бог. Я знаю себе цену, не стану претендовать тоже, но предтечей быть осилю.

— Я, Ваня, никогда не сомневался и не сомневаюсь и в твоем таланте руководителя, и в твоей силе воли, — густым баритоном ответил Злобин и для большей убедительности свел на переносье густые, похожие на зубные щетки, черные брови.

Странные у них были отношения: при всей видимости неразлучной друж­бы, втайне они словно соревновались, до вспышек ненависти завидуя про­движению по служебной лестнице и успеху друг друга. До конца откровен­ными и искренними они не были никогда. Хуторской, скрытой, единоличной, эгоистичной замкнутостью веяло от временных владельцев дроздовских дач. Этого не мог не заметить наблюдательный ректор. Чувство «второго хозяи­на», а на своей территории и первого, заговорило в Иване Митрофановиче сразу и властно. На глазах поник духом тщеславный и самолюбивый Злобин, исчезла с широкого круглого лица вечная лукаво-ироничная ухмылка. Иван Митрофанович обошел его, а при нынешней нестабильности, перетасовке кадров действительно может оказаться в кресле первого секретаря! О време­на, о нравы! Злобин всегда считал себя на порядок выше и талантливее Ивана Митрофановича. Как блестяще выигрывают его жена и дочь по сравнению с женщинами второго секретаря. Не угнаться этой блеклой росомахе. Тешило ректора, что он одел своих во все импортное и модное. Наряды у супруги и дочери Горностая роскошные, дорогие, но выглядят на упитанных, раскорм­ленных фигурах аляповато, безвкусно, как на пугалах. Спесь и надменность выросли как на дрожжах. Особенно у матери: даже походка стала, как у гусыни. «Хорошо, что мои не робеют, не конфузятся, — мысленно похвалил он своих, — у власти постоянный минус — она всегда временна». У него в перспективе член-корреспондент, академик — это стабильно, это остается в истории. А параллельно, если захочется утереть нос Ивану да хорошенько ввязаться в политику, то нетрудно будет догнать его.

Они бродили вокруг дачи, стараясь угадать сокровенные мысли друг друга. А в принципе, они были людьми одного поколения, надежно воспитанными одной системой, и нуждались один в другом. Иван Митрофанович, сколько себя помнит на партийных постах, всегда отвечал за кадры. Злобин подбирал, ковал, растил и воспитывал эти самые кадры. Расставляя их, пеклись не только о верности и преданности «основополагающей и направляющей роли партии», но и чтобы верно служили своим благодетелям, доморощенным патронам. Много, бессчетное количество лиц, возглавляющих по всей республике пар­тийные и хозяйственные органы, прошли сперва через институт Экономики, его аспирантуру и курсы повышения квалификаций, и уже после присово­купили дипломы об окончании партийной школы. Влиятельные посредники, несгибаемые руководители, они шли в одной связке давно и надежно.

— Я тебе, Константин, наш буфет не показываю. Тебя, гурмана, удивить нечем.

— Почему? А финский чернослив с орехами? А ликеры? Китайская тушенка, сушеные бананы, — вмешалась жена Горностая.

— Нототения горячего копчения, — горделиво добавила дочь.

— Мать, вы забываете, что всех директоров магазинов и баз учил Кон­стантин Петрович. Но что хочу отметить: у нас тут полная демократия. Свой ли ты, гость ли, переступил порог дачных ворот, покупай в буфете что душа желает. А воздух? Чувствуешь, как сосны озонируют? Перенаселения нет, как видишь, скученность повсеместная отсутствует. Секретари ЦК и заведующие отделами... вот и вся сановная публика. Охрана дежурит безотлучно.

Всегда настороженные густо-коричневые глаза Злобина успевали видеть и замечать все: заколку в волосах жены друга, зад буфетчицы, которая на минуту выскочила из деревянного домика, выкрашенного в ярко-зеленый цвет, наполненные кичливостью и недоброжелательностью лица жен беста­ланных, как он считал, клерков из высших эшелонов власти, пребывающих на седьмом небе даже от таких, в сущности, примитивных в сравнении с Ротшильдами да Хаммерами земных благ, но завидных и недоступных для простого смертного, добирающегося на работу тремя видами транспор­та. Жена Горностая с радушием принимала гостей за богатым обеденным столом.

— Полощите рот коньяком, чтобы не было парадонтоза, — шутил, будучи в радужном настроении, Иван Митрофанович, поглаживая рукой стенку ками­на, украшенного изразцами. — А после обеда приглашаю вас всех посмотреть закрытую итальянскую комедию. Как называется, дочка, подскажи, запамято­вал, — разливая коньяк, вещал Иван Митрофанович.

— «Безобразные, грязные, злые», — подсказала дочь.

— Вот-вот. С переводчиком.

Выпили за новоселье, здоровье присутствующих, новую должность, успех перестройки.

— Тут без меня кино не начинают. Отработанная система. Пока второй порог кинозала не переступлю, свет не гасят.

— Все, что крутят на закрытых просмотрах в Доме кино, показывают и у нас, — прихвастнула дочка.

— Такие шокирующие своей вульгарностью фильмы неловко смотреть, сидя рядом с детьми. Антипедагогично, — искала сочувствия у жены ректора жена Ивана Митрофановича.

— Мы их и не пускаем в широкий прокат. Массовый зритель еще не дорос до такого откровенного восприятия действительности, — успокоил свою хранительницу нравов Иван Митрофанович.

Отобедали в удовольствие. Не торопились. Пили кофе, разливая остав­шийся на дне бутылки коньяк в кофейные чашечки. Шустрый, насторожен­ный (а вдруг не придет «хозяин») киномеханик торговал билетами у входа в продолговатый, как амбар, клуб. Завидя приближающегося шефа с гостями, притворно-приветливо заулыбался.

— Чем угощаешь сегодня?

— Классная итальянская комедия, — отрапортовал киномеханик, приняв угодливый вид.

— Итальянцы — народ веселый. Умеют делать комедии. Особенно этот, которого мы последний раз глядели... Феллинчик, — решил удивить своей киноэрудицией Горностай.