Марджори в поисках пути

Воук Герман

Он проворно разделывал цыпленка, придерживая его своей скрюченной рукой и ловко работая ножом. Марджори произнесла, помолчав:

— Она не только твоя квартирная хозяйка, как я догадываюсь.

Он взглянул на нее и усмехнулся одним уголком рта.

— Я никогда не врал тебе, не правда ли? Именно поэтому я так хотел бы, чтобы ты появилась здесь неделей позже. Я сыт по горло Гердой Оберман, и, если это имеет какое-то значение для тебя, не дотрагивался до нее уже недель шесть или семь. Меня совершенно не трогает, что Герти говорит, думает или делает. Пусть хоть занимается любовью с прокаженным китайцем посреди площади Согласия, я буду только стоять рядом и аплодировать. Через неделю тут и духу моего не было бы. Ей-богу, я и сам подумывал о том, чтобы переехать в отель. Как ты считаешь, дорогая, это будет удобно? Черт возьми, да не смотри ты

так осуждающе. Герда просто-напросто помогла мне перекантоваться. Все ведь началось с того, что она сдала мне комнату. Наши отношения были чисто платоническими. Я снял для себя гостиную и спальню. Платил за них, причем довольно приличную сумму. Но она, когда предложила мне снять комнату, имела в виду с самого начала только мое прекрасное белое тело, и вскоре это стало совершенно ясно. А что еще остается делать, если ты инвалид, живешь только на пенсию, а твоя домохозяйка тебя обхаживает? Но поверь мне, Мардж, поначалу я старался не давать ей повода, был совершенно сух, отстранен и холоден, ты не можешь себе представить, как я был холоден. Именно поэтому я занялся готовкой. С моей точки зрения, этим я вносил свою равную долю в ведение хозяйства и мог быть независим от нее. Какая разница, мужчина ли владеет квартирой, а женщина ведет хозяйство, или наоборот? Обо всем можно договориться. Случилось так, что я очень хороший кулинар и люблю этим заниматься, и я считаю — здесь я совершенно независим. С моей готовкой Герти набрала (!) фунтов двадцать. Не могу сказать, будто это ей так уж нужно, она и без этого была «Большой Бертой», но это просто иллюстрация к тому, что она получает вполне честную компенсацию за свои две комнаты, полные крыс. Вряд ли она когда-нибудь в жизни так хорошо питалась. Давай выпьем еще.

— Я не хочу больше, спасибо тебе, — сказала Марджори. — Она немка?

— Герти? Разве это непонятно по моему рассказу?

— И ты не чувствуешь никакого неудобства?

— Из-за чего?

— Что ты живешь с немкой.

Он укладывал куски курицы на сковороду. При этих словах он задумался, теребя в руке куриную ножку, потом взглянул на Марджори.

— А почему я должен чувствовать неловкость?

— Ну, я имею в виду нынешние времена — все эти нацисты и прочее…

— Но Герда совершенно не нацистка. Она просто проворная деловая женщина и даже, насколько я посвящен, уже раздобыла французское гражданство или занимается этим. Она знает, что я еврей. Она не имеет ничего против меня, это совершенно ясно.

— Я только подумала, что ты можешь иметь что-нибудь против нее.

Он испытующе посмотрел на нее.

— Это звучит несколько в духе Майка Идена.

— В самом деле?

— Да, в самом деле. С каких это пор, детка, ты стала так широко мыслить в международном плане? Я в своей личной жизни не решаю проблем цивилизации… Герда просто личность, так же как и я, так что… Ладно, не делай каменного лица. Майку бы ты сейчас понравилась. Видит Бог, дорогая, разве ты не поняла, что Майк Иден совершенно помешан на этой теме? Он просто вывернутый наизнанку доктор Геббельс, ни больше ни меньше. Я совершенно не могу понять этого в нем, он ведь даже не еврей. Я посоветовал ему показаться психиатру. Мне еще не приходилось сталкиваться с такой патологической ненавистью. В нем есть что-то ненатуральное. Он и воспитан, и всегда в форме, но внутри какой-то замороженный, что-то в нем мертвое, не правда ли? Как это тебя угораздило познакомиться с ним?

— Да просто дорожное знакомство на борту корабля.

— А где он теперь? Куда он собирался податься?

— Не знаю. Думаю, в Германии.

— Что ж, я мог бы много тебе порассказать о Майке Идене. С этим парнем я поколесил по всей Европе. Человека узнаешь именно таким образом, а не в роскошных салонах «Куин Мэри». Как бы то ни было… — Он на мгновение прекратил посыпать куски курицы молотыми травами. — Видишь? Это розмарин. Некоторые считают, что готовить курицу с розмарином — совершенное сумасшествие, но у меня свой метод. Секрет Эрмана. Розмарин, как ты знаешь, символ постоянства. Я думаю, он очень подойдет к ужину в честь нашей встречи, как ты считаешь? Не ради меня, а ради тебя. Впрочем, я и так уже наговорил куда больше, чем следовало. Иногда мне хочется, чтобы ты тоже забылась… Я только… А, ладно, к черту. — Он снова стал посыпать готовящееся блюдо приправами: черными, красными, коричневыми. — Похоже, я болтаю об одном и том же, как старый фонограф, а ведь на самом деле мне так хочется услышать все о тебе. За этой болтовней я просто скрываю

свое смущение, без сомнения. Я на самом деле так страшно выгляжу, Мардж? Лысый высохший кожаный мешок с костями?

— Ерунда. Ты выглядишь вполне нормально, Ноэль, только… что ж, ясно — ты просто перенес болезнь. Но что тебя занесло в Касабланку?

— О, это длинная история, и довольно скучная притом. Черт с ней. Надо лишь сказать, что мои компаньоны бросили меня умирать, как собаку, как только увидели мою болезнь, иначе она не зашла бы так далеко. Я по горло сыт этими беззаботными типами, очаровательными романтиками а-ля Хемингуэй, колесящими по Европе. Если разобраться, все они просто себялюбивые эгоисты. Вечные дети, для них жизнь — одно лишь наслаждение и вечный праздник, но чуть только сходятся тучи, когда приходится отвечать за что-то, они тут же бесследно исчезают. Куда к черту запропастилась эта медная сковорода? — Он начал рыться в шкафчике для посуды, гремя кастрюлями и сковородками. — Думаю, в свое время и я был таким же, но, поверь мне, это прошло безвозвратно, и слава Богу, что это так. Я изменился, Мардж, ты скоро поймешь, как сильно изменился. В последнее время я чертовски много про тебя думал. То сволочное письмо, которое я написал, когда сбежал, — совершенно ужасное, — но я должен был его написать, моя дорогая. Я не был бы самим собой, если бы поступил по-другому. Я должен был решиться на последний мятеж, должен был сбежать в Париж и наесться здесь до отвала. Теперь я это сделал, все так. Я на самом деле сделал это.

— Это хорошо.

— Я сейчас более чем серьезен, Мардж. Весь этот год был целительным для меня, это совершенно определенно. И я даже не сожалею, по-честному, о моей болезни в Касабланке, хотя, когда в первый раз встал с постели и посмотрел в зеркало, я хотел перерезать себе горло. Но и это было мне необходимо. Поверь, у меня было много времени для раздумий в той ванне с крахмалом между приступами лихорадки — в основном о тебе, Марджори, — и эти раздумья останутся навсегда при мне. — Куски курицы на сковороде покрывались коричневой корочкой. Он переворачивал их с боку на бок. — Пахнет заманчиво, а?

— Просто чудесно.

— Это еще что! Но погоди… Дело в том, что я поселился в этой квартире с наилучшими намерениями. Я хотел переделать кучу вещей. В самом деле хотел. И я на самом деле жалею о том, что Герда Оберман порушила мне все эти планы, да еще таким специфическим образом. Если бы у меня было больше силы воли, я бы немедленно съехал от нее, я уверен, но формирование моральных принципов — процесс медленный, Марджори. Во всяком случае, Герда есть и была так безразлична мне как женщина, что ее едва ли стоит принимать во внимание. И, к несчастью, моральные принципы плохо сочетаются с полным безденежьем, так что…

— А чем ты раньше занимался, Ноэль?

— Нет, нет, мадам. Я больше не скажу ни слова о себе, пока не узнаю как можно более подробно про твои дела. Боже, да ты можешь подумать, что я стал законченным эгоистом, хотя на самом деле все обстоит как раз наоборот… А теперь… — Он снял с огня шипящую сковороду и аккуратно залил куски курицы красным вином. — Теперь вроде бы все в самый раз. Пусть еще немного потушится. Давай пока расположимся в комнате, а то эта чертова телефонная будка меня раздражает. Пожалуйста,выпей еще.

— Хорошо, но только не разбавляй пополам водой. Ты же знаешь, тебе вовсе не надо меня подпаивать.

Он запрокинул голову и захохотал.

— Просто алкоголь великолепно маскирует уродливый внешний вид, только и всего…

— Ноэль, если ты думаешь, будто я ошеломлена или ужасаюсь, то ты серьезно ошибаешься. Для этого я слишком хорошо тебя знаю. И к тому же я сама начинаю стареть…

— Не наговаривай на себя, милая. Ты выглядишь не больше чем на семнадцать лет.

— Да ну? И тем не менее я уже начала выдергивать у себя седые волосы.

— Замолчи! Что ты со мной делаешь? Я готов выпрыгнуть тут же из окна. Давай лучше свой стакан. Но что ты делала весь этот год, кроме того, что выдергивала у себя преждевременно поседевшие волосы? И что случилось с пьесой Гая Фламма? — Он снял фартук и развязал галстук. — Уфф… Ну и жара. Я снова переоденусь к ужину, ладно? Пойдем в гостиную.

Там она рассказала обо всем случившемся за год, искренно поведала обо всех своих горестях, но особо на них не задерживалась. Его позабавило фиаско Фламма, огорчил ее рассказ об ее болезнях и ее долгом отчаянии. Сидя в зеленом кресле, он все больше и больше сутулился. В одном месте ее рассказа он произнес: