Маргара, или Расстреляйте меня на рассвете
Шрифт:
Жилплощадь позволяла, но к Маше, понятно, ехать Маргара не собиралась и звонила-то она у самого подъезда того дома, к какому меня вела. Что последует дальше — понятно, переспать с партгрупоргом не откажусь, но на большее, милая, не рассчитывай.
Сумка у меня отобрана, ключи уже гремели, второй этаж, дверь подалась и закрылась.
— На колени! — приказала Маргара, начав процедуру раздевания. Злым и визгливым был ее голос. — На колени!
Я стоял и не двигался. Я вспоминал объяснение в любви под луной, позор свой и радовался: сейчас занавес опустится, это тебе, дражайшая Марго, не водевиль, не “Сто четыре страницы про любовь” в театре.
— Поклянись: если Анна забеременеет — ты признаешь себя отцом ее ребенка!
Колени мои надломились, я рухнул на пол и припал к твердому и холодному животику Маргариты. И поклялся — чувствуя себя последним извергом за то, что так дурно думал о ней.
— Громче! Громче произноси свое имя, отчество и фамилию! Я, такой-то и такой-то, обязуюсь ребенка, если его родит Аня, признать своим, и где бы ни спрашивали меня, отец ли я этого ребенка, кто бы ни задавал этот вопрос — отвечать буду “Да!” Со своей стороны твердо обещаю: никаких алиментов с тебя мы не потребуем, в свидетельство о рождении впишем — и можешь проваливать! Про Беговую забудь.
“Еще раз про любовь” крутилось на экранах, к сцене приближались разные “Странности любви”, а в квартире на Масловке никакой любви, конечно, и в помине не было — той любви, о которой мечталось; сама Маргара на скамейке под луной вытряхнула ее из меня, потому ни одного ласкового словечка не досталось ей, хотя дрожащая плоть в изнеженности и пыталась шепотом вымолвить что-то. Не любовь, а совокупность совокуплений. Дикие мысли вторгаются в голову, когда рядом труп, освежеванная туша или раскинутая сном по простыне голая инженерша, способная превращаться в обнаженную женщину. И среди этих мыслей такая: не ввергнись я в сумасбродство мгновенно вспыхнувшей и ослепившей меня краткосрочной любви к Маргарите, то постиг бы — с одного взгляда, там, при первой встрече у “Темпа”, — что если и пылать страстью, если и сгорать в пламени ее, то только с именем Ани.
Более двух суток пробыли мы на Масловке, питаясь консервами. Ранним воскресным утром прибрались в квартире, Маргара напихала в сумку простыни и наволочки. На Беговую не звонили, зная, что Яша сейчас уже в электричке, спешит в Солнечногорск. Посидели на дорожку и быстро пошли к проспекту. На ходу вскочили в трамвай. Было в Маргарите какое-то очарование, следы пятидесяти с чем-то часов, проведенных небезгрешно: подсушилось тело ее, глаза, кажется, цвет изменили, губы припухли. Спросил, когда вернется из Ленинграда хозяйка квартиры на Масловке, и если та задерживается, то…
Ответила она так:
— Завтра напиши заявление о переходе в 9-й отдел, там тебе дадут старшего инженера, обещаю, договорюсь… Тогда и приходи на Беговую.
И о самом существенном хотелось спросить: “А что, если и ты…”
Не спросил, ибо “если” не могло быть. Никак не могло быть! Маргарита не имела права забеременеть в один, возможно, день с Аней. И давая коленопреклоненную клятву, догадывался: на многие беды обрекал я сестер и себя — так угрожающе и чудно сплелась жизнь моя и ночи эти с их судьбами, с бытием многих людей.
Выспался, включил вечером телевизор — увидел кремлевский зал, прием в честь выпускников военных академий, и камера скользнула по Яше: в руке бокал, провозглашен тост за незыблемость границ социализма и мощь стран Варшавского договора. Кое-кто из офицеров с дамами, рядом с Яшей — никого. И Аня, конечно, смотрит сейчас на него, прощаясь с ним, кляня судьбу, которая всякий раз разлучает ее с возлюбленным.
Яша в этот же день отбывал к месту службы, в свою страну, это я знал точно, и тем же вечером зазвонил телефон, говорил Яша, несколько слов всего; он через полтора часа улетал к себе, он прощался со мной, он не назвал сестру Маргариты по имени, но речь-то шла о ней, и слова его я запомнил, только мне понятное обещание: “Я тоже по пятнадцатым числам буду в Некрасовской…”
В 9-й отдел я не перевелся, не хотел подчиняться Маргаре. Я вспоминал и вспоминал дни и ночи Масловки. Как-то под утро откинул там я одеяльце, кончиком пальца водил по губам и щекам спящей Маргариты, нежно притрагивался к выступу ключицы, обводил полусферы, не поднимаясь на вершины их, и терзал себя вопросами: неужто ради этих вот, всегда укрытых бюстгальтером грудей, можно влюбиться в женщину? Ямочка на животе, похожая на нору для улитки, — способна свести мужчину с ума? Коричневая пирамидка паха — забросит мужика в пропасть безумия? Эти полные, уже бабьи бедра — так уж неповторимы они и могут принадлежать одной, только одной женщине? Права ли была жестокая Маргара, учиняя мне допрос на скамейке под Луной? Никакая миленькая частность не заменит той неопределенности, ради которой пролепетались мною на кухне возвышенные слова любви. Так что же такое — вечное чувство это? И безобразный пупок, будто природою недосверленный, и свисающие крупными каплями груди, и редкие ресницы, и бедра, и пушок — все эти мелочи, ничего сейчас, в эту вот секунду, не значащие, через минуту-другую станут притягательными и особенными, как только мозг погонит мою кровь к ногам, и тогда брезгливость преобразится в умиленность, благодарные поцелуи осыплют пупок и каждый бугорок позвоночника. Мужской инстинкт становился творцом, мои, собственные желания делали мир осмысленным, и жить надо, подчиняясь только себе, а уж кто ты такой, кем или чем подсказывается тебе, что есть добро, а что зло, — да не надо думать! Только себе надо верить!
А не Маргаре, которая так и не поняла: мужчина, две ночи с нею пробывший, имеет исключительное, безусловное право на третью.
Изредка сталкивался я с нею в столовой, на Беговую не звонил, а через пять месяцев произошел дикий случай: там, в ЛТИ, Маргара вдруг накинулась на меня, она тыкала пальцем в мою физиономию, разражаясь проклятьями, она визжала, заглушая рев вытяжной вентиляции, она рыдала, и ударным номером ее представления была пощечина — мне, мертво молчавшему, влепленная. Героиня убежала со сцены, а толпа статистов, то есть десять-двенадцать инженеров, гневно зашумела, поскольку сольное выступление Маргары сводилось к обвинению меня в тягчайшем преступлении: я совратил ее невинную младшую сестру; мерзавец, мол, добился своего — и тут же в кусты. Весь в стыду, убрался я вон, забыв свой модуль, а по институту пошла гулять молва о том, как я, охмурив Аню и нагло сорвав “цветы удовольствия”, подло бросил ее.
Значит, забеременела Аня и скрывать беременность уже не могла. Я пожелал ей, мысленно, разумеется, счастливого ношения плода и счастливого разрешения от бремени, что по срокам должно произойти в апреле следующего года.
И уволился, работать рядом с Маргарой стало невмоготу. Надо бы потерпеть, институт все же давал мне койку под крышей общежития, но — уволился. Барахло мое уместилось в одном чемодане и просторной сумке с голубым костюмом да с книгами от Ани. Устроился в НИИ поскромнее, где, к счастью, ЛТИ не было, и никто в этом институте не хотел знать о моем прошлом. Тихо работал. Молчаливым стал. Жил где придется, то комнату снимал, то мать разрешала спать на кухне. Что-то со мной случилось, никуда не тянуло и ни с кем не хотелось поговорить о погоде хотя бы. Однажды, при очередном переезде, решил облегчить свою поклажу, стал читать, перед выбросом на помойку, Анины книги из библиотеки Главного разведуправления при Генштабе. Воениздат МО СССР, “для служебного пользования”, штамп о сем поставлен уже в ГРУ, с ним рядом другой штамп: “Подлежат списанию, акт №…” Догадался, почему уничтожили эту шпионскую серию: начальство ГРУ не хотело признавать, что на сей писанине готовились их кадры. Правда, попадались веселенькие книжицы. А. Веспа “Тайный агент Японии”, год издания 1936-й, проникновение в среду белоэмигрантов, Харбин, конец 20-х годов; генерал Коробов, постоянный председатель или секретарь-казначей какого-либо русского общества, неизменно восседал за столами с обильной закуской. Его авторитет в этой области был настолько велик, что когда русские судили о его политическом лице (“Фашист”? “Монархист”?), то все они сходились на одном: он — “закусист”; не пропускал ни одного банкета, кто бы ни были его организаторы.
Остальные книги — о Западной Европе, о нравах и ремесле агентуры, и я вынес горькое впечатление о величии той швали, что бегала по континентам, вынюхивая и выспрашивая: они — талантливые артисты и мошенники! Они — ряженые, балаганные шуты и притворы, базарные прохиндеи, мнящие себя властителями мира. Но были среди них и канатоходцы, исполнявшие смертельные номера без шеста, и только великое чувство (они о нем помалкивали), как бы заслонявшее пупок и бедра и обращенное к чему-то высшему, помогало им держаться над бездной. Страх, наконец, обострял в них проницательность и решимость, но, как только человек оказывался вне опасности, он начинал сочинять о себе небылицы, привирать, и сколько же лжи было в этих книжицах, сколько… Да, не зря Яша так противился уходу на Запад.