Маргара, или Расстреляйте меня на рассвете
Шрифт:
Не понравилась мне чем-то перестановка эта, веяло от нее опасностью…
Какой — понять не мог. Поэтому согласился.
Так и стали ходить по театрам: две незнакомые пары толкались в фойе, по звонку усаживались, в антракте встречались взглядами и расходились, вновь занимали места в партере; кончен спектакль — и по домам, у метро Яша церемонно прощался со своей дамой, та на троллейбус, он на вокзал, в Солнечногорск, там общежитие курсов “Выстрел”. А мы с Аней, издали понаблюдав за ними, тоже на троллейбус. Гастроли Райкина случились в тот год — и туда сходили, еще куда-то, а я горевал и тосковал, потому что на моих глазах совершалось великое таинство: они, Аня и Яша, любили друг друга спаянно, они, разделенные двадцатью или более метрами, одинаково принимали каждое слово со сцены, то есть никак не принимали, и Аня больше смотрела на сидевшего впереди Яшу, чем на артистов, и он поглаживал затылок свой, поводил плечами, чувствуя на себе взгляд Ани, сидевшей рядом со мной, а я весь застывал в предчувствии чего-то ужасного, потому что помнился летчик, так и не вышедший из штопора. Яша, наверное, переживал то же, терял голову, забывал о дешевой конспирации и однажды при прощании около станции метро вдруг догнал Аню, уже вместе со мной переходившую улицу Горького, и поцеловал ее руку. В Будапеште, Праге или в Варшаве никто бы внимания не обратил, но в Москве…
Да, это была любовь, глубину которой мог измерить только я, несколько дней назад спихнутый в пропасть злой Маргарой. И я страдал — как Аня, как Яша. Талдычили о чем-то актеры на сцене, ходили взад и вперед — да не слушал я их и не смотрел. Я страдал. Я понимал, что никогда уже не встретится мне женщина, подобная Ане.
Но, страдая, не мог я, по фойе в антрактах прогуливаясь, не видеть, как хорошо смотрятся они — Яша и Маргарита: длинное платье обтекало прекрасную фигуру старшей сестры, талия, оказывается, была у партгрупорга, чего я раньше не замечал; их шествие под руку напоминало прохождение царственной пары на приеме в каком-то дворце, на них оглядывались: еще бы — рост, величественность осанки, одеты с той скромностью, за которой — неисчислимые возможности облачаться в любые одежды. И квадратные без оправы очки Маргариты придавали ей и Яше оттенок какого-то превосходства над всеми, легкого высокомерия. Пара так и просилась на фотопленку, не раз ослеплялось фойе вспышками; нашим, советским, ни к чему были съемки в театрах, с аппаратами на ремешке через плечо приходили на спектакли только иностранцы. Аня — вот уж истинно любящая сестра! — радовалась тому удовольствию, какое испытывала, наверное, Маргарита, ловившая на себе взгляды мужчин… И в антракте, и в партере склоняла она головку на мое плечо в избытке благодарности за судьбу, подарившую ей Яшу. А я все думал: да, вовремя выбила из меня влюбленность Маргара, ну зачем я ей, никогда бы она мне ничего не позволила, и никогда руки мои не сомкнутся на ее плечах или талии, разрешила как-то поцеловать ее — вот и вся награда за преданность, за любовь, за те пылкие и неразумные слова на кухне.
Вдруг нагрянул из Казани отец, прервав командировку: умер его брат в Ленинграде, дочери засуетились, взяли отпуска и укатили на похороны. И я почему-то взял отпуск, к Беговой прижившись, да и Маргарита оставила мне ключи от квартиры. Ночевать у них я не решился, но утром поехал туда, стоял неподвижно в комнате, еще недавно наполненной голосами; в голове проносились какие-то пошленькие словечки о счастье, которое всегда за бедой, и про несчастье, где зреет радость. Подошел к окну, глянул вниз, увидел скамейку, на которой я разложен был и высечен Маргарой в лунную ночь дней десять назад.
Тут и возник Яша, его тоже потянуло сюда. (Ничто, кстати, так не сближает мужчин, как совместное и с непроизнесенными проклятьями ожидание ими дам, всегда не успевающих в театр.) Посидели, повздыхали, поехали пить, благо оба употреблять умели. У него остался несданным один экзамен, еще немного — и прием в Кремле выпускников, потом — по домам. Ни в какой степени подпития язык у Яши не развязывался, как много ни таскались мы по ресторанам и кафе, паркам и просто тенистым улицам. Он говорил только то, что можно было сказать гражданину дружественной или даже братской страны. Тем не менее — очень интересное услышал я: вернется он на родину — станет полковником, дадут бригаду. Жена с сыном погибли в автомобильной катастрофе, из-за чего прервалась его учеба в академии Фрунзе, продолжить ее начальство приказало в Солнечногорске. Такие вот дела, мой дорогой советский товарищ!
Говорил — и умолкал, прерывал себя. Сильный, владеющий собой мужчина тосковал, по три раза в день звонил я в Ленинград, передавал трубку Яше и отходил; какие слова летели по проводам — не надо угадывать, достаточно глянуть на дрожащую руку Яши. Чем больше раздумывал я о нем и Ане, тем чаще приходил к более чем неутешительному выводу: им — не пожениться! Никто, разумеется, не запретил бы этот брак, но Яша-то офицер, и русская жена воспрепятствует его карьере. У каждой армии свои секреты, делиться ими с московским Генштабом мало кто захочет, на карьере Яши будет поставлен крест. Но и Ане-то — не быть русской женой, запретят ей выходить замуж и отбывать с московскими секретами за рубеж. Безвыходная ситуация. У Яши к тому же были какие-то особые обстоятельства, какие — я не знал, не было между нами той душевной близости, когда один секрет на двоих, когда оба посвящены в некую их связывающую тайну.
Возникла эта близость случайно, и был я к ней подготовлен: укатила Маргарита — и увезла с собой мое слюнтяйство, я как бы повзрослел…
Жарко было в Москве. На улице Горького в кафе “Молодежное” перехватили мы быстренько по рюмке коньяка, помолчали над чашкой кофе, охладились лимонадом. Я спешил на обязательную для меня ежемесячную встречу, как раз 15-е число, до условленного времени оставалось десять минут. Куда я иду, к кому — Яша не знал, да и не мог я даже при большом желании рассказать, какая нужда гонит меня к 18.00 в библиотеку имени Н.А. Некрасова, а она — не так уж далека от “Молодежного”. Себе самому не смог бы внятно объяснить, почему мне надо видеть библиотечную уборщицу, тихую пьянчужку, обязательно 15-го числа каждого месяца, но от жары или от чего другого поведал Яше я о событиях трехлетней давности. У Тишинского рынка есть библиотека имени Чернышевского, какой черт занес меня туда однажды — уже и не вспомнишь, и зачем вообще поехал на рынок, где ни разу не бывал — не знаю и знать не хочу! Но — сунулся в библиотеку, которая явно нуждалась в расширении, книги уже распирали полки и стеллажи, книги лежали на полу, девица на абонементе сварлива и мужской глаз не радовала; что-то искал я, какой-то учебник, что ли, и девица чернильным пальцем ткнула в угол, там, мол, ищи. А там дверь, толкнул ее — и оказался в подсобке, но вместо швабры, метлы и тряпок — книги, среди которых нашлась нужная мне. Ее снять с полки, предъявить девице студенческий билет (да, да, я еще был студентом и писал дипломную работу), записаться — и, как говорится, гуляй, рванина, по Арбату. Вот там, в этой подсобке, я (глаза уже освоились с полутьмой) заметил прикорнувшую женщину, то ли спящую, то ли в обмороке. Тронул ее — а она пьяная в дым. Что делать? Подсобка без окон, воздух спертый, это только для книжников запахи застаренных временем страниц и типографских красок живительны. А девица на абонементе расправлялась с очередным настырным книгочеем. Женщину я поднял, перекинул через плечо, пронес по пустому залу периодики и оказался во дворе. Посадил на недоразбитый ящик у водосточной трубы и дождался, когда она придет в себя. Выпытал наконец адрес. Жила она неподалеку, доставил ее домой. Детей, расспросил, нет, муж невесть где, по возрасту старшая сестра мне, если не мать; какая беда с ней стряслось — времени не было узнавать, и желания тоже, да чего спрашивать: пить надо меньше! Сказал, что приду в библиотеку через неделю, 15 апреля. И пришел, посмотрел на нее, она на меня — и разошлись. Но повелось: 15 мая, 15 июня и далее — надо заглянуть в библиотеку. И заходил. Через год она перевелась уборщицей в другое место, подметала полы в некрасовской библиотеке, на Большой Бронной.
Туда мы с Яшей и двинули. Там внутренний дворик есть, в третьем от двери окне — книжица выставлена, “Мойдодыр”, знак того, что меня ожидают. Яша тенью следовал за мной. Видел, как постучал я пальцем по стеклу. Показалась уборщица, кивнула мне. Посмотрели мы друг на друга — и я пошел к выходу на улицу, обозначив себя в этом мире. И уборщица отметилась в быстротекущем времени. Верстовые столбы двух дорог, которые пересеклись на миг, вопреки закону параллельности.
В сильном недоумении Яша повел меня на бульвар. Кто эта женщина? Тетя, сестра? Почему именно 15-го? Именно в 18.00?
На бульваре сидели, вокруг — московская жизнь. Яша был чем-то встревожен. Он начал было расспрашивать меня, мучительно раздумывая над каждым словом, о библиотеке, о женщине, поджидавшей меня, и — осекся. Замолчал, не продолжил допрос, почему я каждый месяц прихожу в некрасовскую, мне не грозила недавняя сцена под луной, когда Маргара безжалостно допытывалась, чем ее ресницы отличаются от таких же у девушек в нашем НИИ и почему ее уши так великолепны… Она, я это сейчас, на бульваре, понял, не умела видеть человека в цельности, в единстве; жестокая, глупая, бессердечная девка, спутавшая микроскоп с телескопом! Яше-то простительно, он, иностранец, никак не поймет, почему русский парень не дал пьяной бабе задохнуться в смрадном закутке; с надеждой и жалостью вглядывался Яша в меня, пока я сам не выдавил ответ: да для этой пьянчужки я раз в месяц — будто с неба падающее напоминание о том, что надо жить, заглушая в себе тоску о былом, и существует все-таки душа, раз что-то колышется 15 мая, 15 сентября, 15 декабря!..
Он молчал, и в молчании было понимание; мне начинало казаться, что ответом моим он удовлетворен, он даже наслаждается тем, как я упорно отказываюсь признавать в себе чуть ли не спасителя нищей и спившейся женщины. Он что-то искал в себе, он разгадывал что-то. А я раздраженно брякнул: нечего ему влезать в мои беды, у каждого свои причуды, и люди мы разные, и страны наши разные…
Вот тогда-то он и заговорил. Тихо и как бы винясь в чем-то.
Одни мы были на скамейке, говорить можно в полный голос. Но тихо сказано было то, чего я ожидать не мог. Яша заговорил о детстве своем, о юности, о судьбе. Он, вот уж чего представить невозможно, он родился в очень богатой семье, отец дальний родственник императорской фамилии, промышленник, известный в Европе миллионер. Мать умерла, когда Яше было шесть лет, из-за придирок мачехи убрался он из дома, с ней он поначалу ладил, но оказалось, помимо второй супруги, отец имеет еще любовниц, что Яше казалось занятием постыдным, отчего он сдружился с детьми прислуги. Отец еще и стакнулся с немцами, когда страну оккупировали, а девятилетний Яша ушел в коммунистическое подполье, свыкся с бытом людей, с их мыслями о справедливости. Подружился с теми, кто давал ему кусок хлеба и признавал равным себе. Связным носился он по городу и стране, соединяя разрубленные гестапо нити, и, как только его признавали своим те, к кому он приходил, жизнь и пропитание Яши начинали зависеть от справедливости, честности и стойкости товарищей. Зависимость фатальная, неизбежная, смертельно опасная для каждого причастного к великому братству честных людей. Вот тогда-то и произошла однажды встреча с женщиной, подобной той, которую навещаю я раз в месяц. Он пришел на явку со срочным сообщением, с приказом немедленно уходить, но забыл пароль, и тем не менее какие-то слова и жесты убедили женщину, что он — свой, она ему поверила, и ей он благодарен … Война кончилась, пришла Красная армия — за отцом на Запад он не последовал, отрекся от него — и справедливости как не бывало, только женщина продолжала верить ему; а старшие товарищи стали большими начальниками и напомнили ему, откуда он родом. Три года мыкался, одно время спасателем на пляже работал. Потом — армия, военное училище, академия. И ласковое, почти карманно-воровское прощупывание, в Яше что-то искала его, отечественная разведка…
И еще сказано было там, на бульваре, нечто, чего я не понял, но что постиг в будущем, уразумел в испуге!
Да не сказано было ничего, такое не говорится, такое не должно произноситься, оно — в молчании, которое углубляется междометиями и подтверждается взглядами. И не в один присест на скамейке пришло ко мне осознание чужой судьбы, времени было у нас — навалом, сестры запаздывали, мы гужевались, мы гудели всю неделю, и с каждым днем нарастало во мне убеждение: Яша-то — прощается. Не со мной, понятно, не с Беговой, о которой помнить будет всю жизнь, не с Аней, потому что она навсегда в его сердце. С социализмом прощался Яша, с СССР, где все потому ему любо, что на шестой части суши сохранялся быт его страны, оккупированной немцами, и все его детские страхи, восторги и надежды — здесь продолжались, в Москве он будто в детство вернулся, в город и страну, где бегал связным от одной явки к другой. Тогда постоянно чего-то нехватало, безопасности, денег тем более, вот и вынуждались люди бескорыстно помогать друг другу, держа язык за зубами. Люди потому тогда приветливыми были, что верили: таких, как они, большинство, но все тем не менее обязаны видеть в прохожих только врагов. Все жили бедно, все казались обездоленными, и всех поддерживала вера в Победу. Яшу так и тянуло влезть в московскую толпу, волноваться вместе с нею или впадать в душевную тишину. Прямо от столика ресторана “Динамо” можно попасть на трибуны, официанты за червонец пускали нас пошуметь и поорать с болельщиками, мы возвращались к еде и питью, полные веры в торжество социализма и могущество простых людей. А Яша потому еще верил в надежность советского человека, что много-много лет назад послали его, мальца, встретить в горах русского парашютиста, и тот ни с того ни с сего вместо руки протянул Яше — не голодному, кстати, — колбасу с краюхой хлеба.