Марго
Шрифт:
Оставшись здесь одна, Марго робко подошла к возвышению. Сначала она стала рассматривать позолоченных грифов, стоявших по обе стороны ванны. Она не решалась войти в воду, которая была пo меньшей мере розовой водой в ее представлении. Но вот она осторожно сунула в нее одну ножку, потом другую, и замерла на месте, созерцая картину. Она мало понимала в живописи, и нимфы Буше показались ей богинями; она не представляла себе, что подобные женщины могут существовать на земле, что можно есть такими белыми руками, ступать такими маленькими ножками. Чего бы только она не дала за то, чтобы быть такой же красавицей! Ей и в голову не приходило, что она со своими загорелыми руками во сто крат красивее этих кукол. Легкое движение занавески вывело ее из задумчивости; она вздрогнула при мысли, что ее могут увидеть, и погрузилась в воду до самой шеи.
Вскоре какая-то сладостная истома овладела ею. Она принялась играть в воде кончиком своего пеньюара, как это делают дети, начала считать цветы и розетки на стенах и на потолке, потом стала разглядывать маленьких амуров, но ей не понравились их толстые животы. Тогда она прислонилась головой к краю ванны и взглянула в полуоткрытое окно.
Ванная комната была расположена в нижнем этаже, и окно ее выходило в сад. Разумеется, это был не английский сад, а просто старинный сад во французском вкусе, ничуть не уступающем любому другому:
Красивый молодой человек в гусарском мундире вышел в эту минуту из лабиринта и направился к дому. Миновав цветник, он прошел так близко от окошка ванной комнаты, что нечаянно задел локтем ставень. Марго невольно вскрикнула от испуга. Молодой человек остановился, приоткрыл ставень и приблизил голову к окну. Он заметил Марго, сидящую в ванне, и покраснел, хотя был гусар. Марго тоже покраснела, и молодой человек удалился.
IV
Есть в подлунном мире одна беда, тяжкая для всех смертных, а в особенности для молоденьких девушек: дело в том, что благоразумие — это своего рода труд, и для того чтобы быть мало- мальски благоразумным, необходимо прилагать много усилий, тогда как наделать глупостей очень легко, стоит только поддаться самому себе. Гомер утверждает, что Сизиф был разумнейшим из смертных. Однако поэты единодушно обрекли его вкатывать на вершину горы огромную каменную глыбу, которая тотчас же снова падает вниз на беднягу, немедленно начинающего все сначала. Истолкователи выбились из сил, доискиваясь смысла этой пытки; я же не сомневаюсь в том, что древние с помощью сей прекрасной аллегории хотели изобразить благоразумие. Ведь благоразумие и в самом деле — огромный камень, который мы непрерывно катим вверх и который постоянно падает обратно нам на голову. Заметьте при этом, что в тот день, когда он вырывается у нас из рук, никто уже не помнит о том, сколько лет подряд мы возились с ним, и, напротив, если какой-нибудь сумасброд случайно совершит хоть один благоразумный поступок, все без конца восторгаются им. Вот сумасбродство — это не камень. Это — мыльный пузырь, который, танцуя, кружится перед нами, окрашиваясь, словно радуга, всеми оттенками, какие только существуют в природе. Пузырь этот, правда, может иногда лопнуть, бросив нам в глаза несколько водяных брызг, но в тот же миг образуется новый пузырь, и чтобы поддерживать его в воздухе, от нас требуется только одно — дышать.
Путем этих философских размышлений я хочу показать, что нет ничего удивительного, если Марго чуточку влюбилась в молодого человека, увидевшего ее в ванне, а также хочу добавить, что это вовсе не рисует ее с дурной стороны. Когда в наши дела вмешивается любовь, она не нуждается в помощниках, и все мы знаем, что закрыть перед ней дверь еще не значит помешать ей войти. Здесь же она вошла через окно, и вот как это произошло.
Молодой человек в гусарском мундире был не кто иной, как Гастон, сын г — жи Дорадур, который, не без труда оторвавшись от своих гарнизонных увлечений, только что приехал к матери. Волею судеб комнатка, где жила Марго, была угловой, так жз как и комната Гастона, и окна их приходились почти как раз одно против другого и притом на весьма близком расстоянии. Марго обедала вместе с г — жой Дорадур и проводила с ней все время до ужина. Но с семя часов утра до полудня она оставалась в своей комнате, а Гастон в эти часы по большей части находился в своей, — так что Марго в это время не могла найти лучшего занятия, как шить, сидя у окошка, и смотреть на своего соседа.
Близкое соседство во все времена являлось источником больших бед. Нет ничего опаснее хорошенькой соседки. Впрочем, пусть даже она будет дурна собой, все равно нельзя ручаться за исход дела — столько раз придется ее видеть, что рано или поздно она поневоле покажется вам красивой. У Гастона было маленькое круглое зеркальце, прибитое у окна по обычаю холостяков. Перед этим зеркальцем он брился, причесывался и повязывал галстук. Марго заметила, что у него прекрасные белокурые волосы, вьющиеся от природы. И вот она без промедления купила себе флакон душистой помады и позаботилась о том, чтобы две пряди черных волос, выбивавшиеся у нее из-под чепчика, всегда были гладки и блестели. Далее она заметила, что у Гастона красивые галстуки и что он часто их меняет, — она тут же накупила себе целую дюжину шейных платков, лучше которых не было во всем Маре. У Гастона, кроме того, была та самая привычка, которая возбудила такое негодование женевского философа [2] и даже поссорила его с Гриммом, его другом: он ухаживал за своими ногтями «с помощью инструмента, нарочно сделанного для этой цели», как говорил Руссо. Марго была не столь великим философом, каким был Руссо, поэтому вместо того, чтобы прийти в негодование, она купила себе щеточку для ногтей, и, желая спрятать руки, которые, как я уже говорил, были у нее несколько красноваты, стала носить черные митенки, открывавшие только кончики ее пальцев. У Гастона было много и других прекрасных вещей, с которыми Марго уже нечего было бы делать, как, например, красные штаны и небесно — голубая куртка, отороченная черным галуном. У Марго был, правда, ярко — красный байковый халатик, но чем ей было ответить на голубую куртку? Она притворилась, что у нее болит ушко, и сделала себе маленькую шапочку из голубого бархата, которую стала надевать по утрам. Увидав, что над изголовьем молодого человека висит портрет Наполеона, она стала искать для себя портрет Жозефины [3] . И, наконец, однажды, во время завтрака, когда Гастон сказал, что очень любит яичницу, Марго поборола свою застенчивость и проявила невероятную доблесть, объявив, что никто в мире не может приготовить яичницу лучше нее, что дома она всегда стряпала ее сама и что она умоляет крестную попробовать яичницу ее приготовления.
2
Женевский философ — Жан — Жак Руссо (1712–1778).
3
Жозефина (Ташер де ла Пажери, 1763–1814) — первая жена Наполеона, вдова генерала Богарне.
Так пыталась бедняжка проявить свою робкую любовь, но Гастон не замечал ее. Да и мог ли этот молодой человек, развязный, самоуверенный, привыкший к шумным развлечениям и к гарнизонной жизни, заметить ее ребяческие уловки? Страсбургские гризетки ведут себя несколько иначе,
Надо полагать, что общество г — жи Дорадур невольно делало Марго осмотрительной и заставляло ее задуматься, беспрестанно напоминая о расстоянии, отделявшем ее от Гастона. Другая на месте Марго, быть может, впала бы в отчаяние или, напротив, исцелилась бы, видя всю опасность своего чувства. Но Марго ни разу не спросила себя — даже и в глубочайших тайниках своего сердца, — что может ей дать ее любовь. В самом деле, существует ли что-нибудь бессмысленнее того вопроса, какой обычно задают влюбленным: «К чему это может привести вас?» — «Ах, добрые люди, это приведет меня к тому, чтобы любить, понимаете — любить!»
Едва успев проснуться, Марго вскакивала с постели и босиком, в ночном чепчике, бежала к окну, чтобы отдернуть край занавески и посмотреть, открыты ли ставни у Гастона. Если ставни были еще закрыты, она тотчас же опять ложилась и сторожила минуту, когда раздастся стук оконной задвижки, который она никогда не смешивала ни с каким другим. Как только эта минута наступала, она надевала туфли, халатик, в свою очередь отворяла окошко и с заспанным видом вертела головкой то в одну сторону, то в другую, словно желая взглянуть, какова погода. Затем она притворяла одну створку с таким расчетом, чтобы ее мог видеть только Гастон, ставила на маленький столик зеркало и начинала расчесывать свои прекрасные волосы. Она не знала, что опытная кокетка показывается только тогда, когда туалет ее совсем окончен, и никогда не позволит взглянуть на себя, пока она не нарядилась. Гастон причесывался при ней, поэтому и она причесывалась при Гастоне. Загороженная своим зеркалом, она время от времени бросала робкие взгляды на противоположное окно, готовая тут же опустить глаза, если бы Гастон взглянул в ее сторону. Когда волосы ее были хорошенько расчесаны и подобраны, она надевала свой маленький, вышитый деревенским узором тюлевый чепчик, с которым так и не пожелала расстаться. Этот чепчик всегда сверкал белизной, так же как и широкий отложной воротничок, спускавшийся в виде накидки ей на плечи и делавший ее немного похожей на молодую монашенку. В таком виде, с голыми руками, в коротенькой юбке, сидела она, ожидая кофе. Вскоре Пелажи, ее горничная, появлялась с подносом в руках и в сопровождении кота — необходимого предмета обихода всех обитателей квартала Маре. Этот кот неизменно являлся к Марго с утренним визитом и пользовался особой привилегией — устраиваться в креслах напротив хозяйки и делить с ней ее завтрак. Понятно, что это был для Марго только лишний повод пококетничать. Свернувшись клубочком в кресле, старый, балованный кот с важностью принимал поцелуи, адресованные вовсе не ему. Марго не давала ему покоя, брала на руки, бросала на постель, гладила его, дразнила. За все десять лет своего житья в доме он никогда не видел ничего подобного. Нельзя сказать, чтобы все это очень ему нравилось, но так как, в сущности говоря, характер у него был довольно кроткий и он чувствовал к Марго большое расположение, то терпеливо переносил все, что с ним происходило. После кофе Марго снова подходила к окну, опять смотрела, хороша ли погода, потом прикрывала ту створку, которая оставалась открытой, не закрывая ее, однако, до конца. Для человека с настоящим охотничьим инстинктом это была бы самая пора насторожиться. Марго завершала свой туалет. Но она вовсе не желала, чтобы за ней подглядывали, — что вы! Она умирала от страха, что ее могут увидеть, и в то же время ей до смерти хотелось, чтобы ее увидели. Но если так, была ли Марго девушкой скромной? О да, она была скромна, чиста и невинна. Что же она делала? Она надевала ботинки, нижнюю юбку, платье, и в щелку, оставленную в окне, пожалуй можно было бы разглядеть, как она протягивает руку за лежащей на столе булавкой. А как бы она поступила, если б заметила, что за ней наблюдают? Тотчас захлопнула бы окно. Так зачем же было оставлять его полуоткрытым? Вот этого я не знаю, спросите у нее сами.
Так обстояло дело до того дня, когда между г — жой Дорадур и ее сыном состоялась длинная конфиденциальная беседа. После этого у них сделался какой-то таинственный вид, и теперь они часто разговаривали намеками. Спустя некоторое время г — жа Дорадур сказала Марго:
— Знаешь, дитя мое, скоро ты увидишься с твоей матерью — мы проведем осень в Онвиле.
V
Онвильский дом г — жи Дорадур находился в одной миле от Шартра и в полумиле от фермы родителей Марго. Это был не то чтобы замок, но очень красивое здание с большим парком. Г — жа Дорадур редко его посещала, и в продолжение многих лет там жил только ее управитель. Эта внезапная поездка, таинственные беседы, которые вели между собой молодой человек и его старушка мать, удивляли и тревожили Марго.
Прошло только два дня после прибытия г — жи Дорадур, и еще нё все вещи были распакованы, когда на дороге показались десять колоссов, выступавших в полном боевом порядке: это семейство Пьеделе шло поздравить с приездом новоприбывших. Мать несла корзину с фруктами, сыновья держали в руках по горшку левкоев, а старик отец с важным видом нес в оттопырен- ных карманах две огромные дыни, выбранные им самим и показавшиеся ему лучшими во всем огороде. Г — жа Дорадур приняла эти подарки со свойственным ей добродушием, и так как она предвидела визит своего фермера, то сейчас же вынула из шкафа восемь цветных шелковых жилетов для сыновей, кусок кружева для матушки Пьеделе, а для старика — красивую широкополую поярковую шляпу с лентой, украшенной золотой пряжкой. Когда они обменялись приветствиями, перед родными предстала Марго, сияющая радостью, пышущая здоровьем. После того как все по очереди ее расцеловали, г — жа Дорадур произнесла целую речь, расхваливая кротость, скромность и благоразумие своей крестницы, причем щеки молодой девушки, уже и без того румяные от полученных поцелуев, вспыхнули еще ярче. Матушка Пьеделе, видя нарядное платье Марго, рассудила, что се дочка, должно быть, очень счастлива, и, как всякая мать, не могла не сказать ей, что никогда еще не видела ее такой хорошенькой.