Марьинская Аномалия
Шрифт:
Баба Гаша форсированным маршем пересекла залитую горячим солнцем просеку, перебираясь через поваленные стволы деревьев и продираясь сквозь цепкий малинник. Только тут почувствовала, что устала. Годы, не девочка уже, девятый десяток пошел.
Добравшись до спасительной тенистой опушки, она присела отдохнуть и перекусить. Пожевала яичек с хлебушком, подсолила их огурчиками, на заедку схрумкала пару свеженьких. Потом прилегла на мягкую хвою.
Хорошо ей стало. Спокойно.
Она задремала. И снилась ей всякая всячина по хозяйству, никак она не успевала во сне всех дел переделать, очень хлопотливый был сон, а потом флегматичный хряк Борька вдруг заговорил с ней человеческим голосом. Мол, дай, бабка, воды напиться, воды хочу, мол, свеженькой, холодненькой, из колодца.
– Старая, вода есть?
Баба Гаша открыла глаза и со страху мало что не опозорилась детским грехом. Прямо на нее, наставив в лицо вороненые стволы, смотрели небритые партизаны.
– Так есть вода или нет? – повторил один, тощий, угловатый, болезненный, но, по всему видать, лютый.
– Засохни ты, Гоша, – сказал другой партизан.
Этот был постарше, с морщинами, залысинами и водянистыми, словно выцветшими, глазами. Командир, наверное.
– Да я и так засох, Федорыч. В натуре как сухой лист, – немедленно отозвался лютый, непрерывно гримасничая лицом.
– Засох – опадай. Ты кто такая? – строго спросил командир бабу Гашу.
– Тутошняя я, марьинская… – взялась было объяснять она, но осеклась.
Потому что в командире увешанных оружием и одетых в плохое, как на прежний субботник, партизан узнала первейшего мафиози города Марьинска, нынешнего директора мебельной фабрики Сидора Сыроегина. Которого часто видела на городских праздниках ручкавшимся с мэром-жуликом Кораблиным. Про директора говорили в городе, что сам он из древнего душегубского рода бывших марьинских купцов Сыроегиных, и уж весь в дедов-прадедов удался, такому кровушки не испить – не улыбнуться.
– Иди отсюда, – сказали ей.
И она пошла, конечно. Ходко пошла, несмотря на тяжелую корзину и все пакеты. И всего-то остановилась грибок подобрать, крепенький подосиновичек, грех оставлять такой-то, как ее опять окружили.
На этот раз отрядом командовал начальник РУВД, брюхастый полковник Дробышев. Баба Гаша его сразу узнала. Гонял он ее как-то из кабинета в кабинет за малой справкой, полоскал что тряпку. А с ним тьма народу, все в касках, в мышиных комбинезонах и с автоматами. Высокие, один страшнее другого, и каждый поперек себя шире. Услышав про Сыроегина, Дробышев тут же озаботился, всхрапнул как конь и погнал своих дальше. А ей опять было велено чесать отсюда и не останавливаться.
Останавливаться, как же. Теперь баба Гаша перешла на мелкую, семенящую рысь. Пакеты с грибами цеплялись за ветки, да уж пес с ними, думала она, тяжело отдуваясь. Свою бы голову унести на своих ногах. Война, что ли, началась? А дома, как на грех, соли всего две пачки и спичек коту на слезы не хватит…
– Бабка, а бабка?!
– Не слышишь, что ли, старая клюшка?!
– Ваше высочество, точно, не слышит.
– Может, пнуть ее?
Баба Гаша осеклась на ходу, как подстреленная охотником птица. Только грибы из рук посыпались. Но она этого уже не замечала.
Она увидела перед собой троих. Первым ей бросился в глаза низенький мужичок в телогрейке. Кепочка, кирзачи, штаны солдатские, опилками весь присыпан, будто с лесопилки идет. Только рожа больно противная. Вся в щербатинах, прыщах и язвах, точно рашпилем тертая. Сплюнуть и растереть, вот какая рожа.
Второй был высокий. Очень высокий. Когда баба Гаша на молокозаводе работала, у них бригадир был, Федор, два метра три сантиметра роста, все удивлялись, какой здоровый. Так этот вот еще выше. Только худой, как смерть неправедная. Одни скулы, нос и глазищи страшные. И весь в черном. А третий… Третьего баба Гаша сначала не разглядела, но когда тот показался из-за спины высокого, так и обмерла вся. Любой бы обмер. Человек – не человек, лицо – не лицо, цвет зеленый, тухлый, как у утопленника. А глаза желтые, круглые, вроде как светятся. Чисто Кикимора болотная. Одежду баба Ганса с перепугу даже не разглядела.
– Ты кто, бабка? – спросил низенький.
– До города далеко? – проквакал зеленый.
– Гоните ее в шею! – сказал высокий.
Его густой бас громыхнул, как громовые раскаты в мае. Аж в ушах зазвенело. Сроду она такого голоса не слышала, даже по телевизору.
Нет, ее гнать не надо было. Баба Гаша сама побежала, пошла тяжелым, коровьим, как говорили в деревне у бабки-покойницы, галопом, так что ветер в ушах засвистел. Испугалась очень.
А потом уши окончательно заложило. Прямо над ее головой, прижимая к земле закладывающим уши грохотом, проплыли над верхушками деревьев два пятнисто раскрашенных вертолета.
Баба Гаша знала, что такое страх. Всю жизнь она чего-то боялась. Когда жила в оккупации – боялась немцев, когда муж вернулся с фронта пьяный и покалеченный – его боялась, буйный был выпивши, за топор хватался, все мерещилось ему, что враги наступают. Когда сыновья росли – боялась за их непутевость. И сейчас боится, жить вообще страшно, пожар вдруг, или воры залезут, или письмо нехорошее придет про сыновей или внуков.
Но тут был не просто страх. Ужас кромешный, ночной кошмар среди бела дня. Когда сердце сжимают ледяные пальцы и в голове стучит только одна мысль – бежать, спасаться и прятаться.
Точно, война началась.
Она побежала. Через лес, напролом, не разбирая кустов, рванулась к дороге.
Только отмахав километра три по шоссе, баба Гаша спохватилась, что забыла там складное ведро и пакеты с грибами. Одна корзина в руке, и ту непонятно как ухватила. Чудом ухватила, совсем бежала без памяти. Мелькнула мысль вернуться и подобрать, но тут же исчезла.
Ох, какие дела страшные… Ох, люди-нелюди…
Выбравшись на шоссе, баба Гаша окончательно обессилела и села прямо на обочину отдышаться. Вокруг было пусто и буднично. Ощутимо припекало солнце. По обе стороны пустынного шоссе зеленела рожь. Высоко в небе проплыл самолет, оставляя после себя реактивный след. Все как обычно.