Мария, княгиня Ростовская
Шрифт:
— Менгу взял его город Чурнагив, — Бату-хан выплюнул абрикосовую косточку и взял с блюда следующий фрукт. Сыбудай засопел.
— Давай говорить прямо, Бату — великий и непобедимый хан Менгу потерпел неудачу, которую выдал за успех. Коназ Магаил обвёл его, как мальчишку. Он не позволил Менгу осадить Кыюв, заодно утопив немало наших воинов, как котят. Он вывез по воде всё население Чурнагива, заодно подкинув подкрепление. Он сжёг осадные машины китайцев, надолго задержав осаду. Он продержался ровно столько, сколько счёл
— Не он. Насколько известно, сам Магаил во время осады был в Кыюве.
— Какая разница? Разве все победы твоих темников не принадлежат тебе, мой Бату? Так можно дойти до утверждения, что все твои победы принадлежат номадам, простым воинам, потому что это они лезли на стены и махали мечами. А сам джихангир и старый Сыбудай тут вообще ни при чём, они в это время чай пили…
Бату-хан засмеялся, тоненько и визгливо, и старый монгол заперхал в ответ.
— Но мои воины устали. Потери прошлого похода были велики, и возместить их не так просто…
Старик вновь засопел.
— Тебе решать, Бату. Но скажу тебе так — у каждого великого человека бывает час, решающий за всю жизнь. Если его упустить, потом не наверстаешь.
Он зло сверкнул глазами.
— Ты полагаешь, Величайший из величайших, Повелитель Вселенной и прочая хан Угедэй не следит за тобой? А китайский ядовитый змей, которого Угедэй пригрел за пазухой? В любой момент из Харахорина может прийти приказ, ставящий точку в твоей карьере, Бату. Приказ повернуть коней назад. Или, что ещё вероятнее, Угедэй отзовёт Менгу и Гуюка, скажем, а тебе дозволит идти дальше, дабы ты свернул себе шею под стенами Кыюва.
Бату-хан задумчиво разглядывал абрикосовую косточку, зажатую между пальцев.
— Ты прав, мой Сыбудай. Ты опять прав. Скажи, как тебе это удаётся — всегда быть правым?
Старик скупо улыбнулся.
— Всё просто, мой Бату. Надо всего лишь говорить правду.
Он вновь посуровел.
— Я как-то уже говорил тебе, и повторю ещё раз. Ты моя последня надежда, Бату. Последняя надежда исполнить волю твоего деда, великого Чингис-хана — омыть копыта монгольских коней в водах последнего моря. Если не ты, то кто же?
— Ух, хорошо! А ну, наддай ещё!
Банщик, здоровенный мужик с ручищами в ляжку обычного человека вовсю старался, работая над распластанным телом великого князя двумя дубовыми вениками. Михаил только жмурился, как кот.
— Любишь баньку, Михайло Всеволодович, как я погляжу… — князь Даниил сидел на нижней приступке полка, отдыхая. Рядом примостился молодой князь Ростислав, уже отпаренный на славу всё тем же банщиком.
— Люблю, есть такое… — покряхтывая, сообщил Михаил. — Без доброй бани русскому человеку вовсе жить невмоготу. Много ли радостей в жизни, чтобы ещё и этой лишаться?
Закончив пропарку, банщик надел рукавицы из конского волоса и принялся растирать князя.
— А вот у поляков да мазовов такого нет, — Даниил отхлебнул из ковша имбирный квас.
— Да знаю! — досадливо молвил Михаил, переворачиваясь на спину. — Усвоили поганый немецкий обычай, в бадье отмокать, ровно веник. У Конрада вон в мыльне украшения всякие, бадья стоит вёдер на полста, а толку? Это ж надо столько кипятка даром извести! А пару, почитай, и нет вовсе. Так, тепло и сыро. Пар должен быть острым, как клинок! Эй, человече, поддай-ка парку, сделай милость…
Банщик, ухмыляясь, зачерпнул кипятку из вмазанного в печь здоровенного чана, долил в ковш кваса и плеснул на каменку. Острый хлебно-имбирный запах шибанул в ноздри, от жара перехватывало дух.
— Во-от! Вот! Вот это парок… — Михаил снова закряхтел, переворачиваясь. — Давай-ка ещё раз пройдись, малый, веничками!
Закончив наконец париться, князь Михаил тоже слез с полка, присел на нижнюю ступеньку — здесь жар не так доставал — и сделал знак Даниилу. Тот согласно кивнул.
— Спасибо, Ермил, отдыхай. Дальше мы тут сами.
Банщик молча стянул рукавицы, откланялся и затворил за собой дверь. Михаил Всеволодович покосился на дверь, заговорил негромко.
— Уж и не знаю, что дальше делать с преподобным нашим, святейшим патриархом Всея Руси…
Князь взял ковш с имбирным квасом, отпил пару хороших глотков. Даниил внимательно ждал продолжения.
— Тяжкой гирей висит владыко Иосиф. Нет от него Руси никакой пользы, кроме вреда. Нерусский он потому что. Ни о чём заботы нету, кроме как о казне владычной. Чую я, рванёт он нынче с казной своей, как пить дать рванёт.
— Думаешь, нынче брать будут Киев поганые? — прямо спросил Даниил.
— И ты так же думаешь, — жёстко усмехнулся Михаил. — Скажи, Данило Романыч, могу я по крайности на тебя-то рассчитывать?
Даниил медленно кивнул.
— Можешь.
— …А ещё у нас расти харбуз, Олеша. Харбуз ел, да? Нет? Вай, половина жизни пропал…
— Да ладно! Харбуз, харбуз… А у нас в Волге такие рыбины, тебя и меня сложить, и то не хватит! Белуги, севрюги… Вкуснота! Бывало, сварит лада моя уху…
Олеша внезапно осёкся, перестал стучать молотком — садил на заклёпки доспех — и опустил голову.
— Трус я, почтенный Селим-ака. Трус. Ладно, ты старик, в плен попал… А я? Пошто не лёг костьми с товарищами моими? И чем сейчас занимаюсь? Готовлю поганым убийцам жены своей, товарищей, погубителям земли родной доспехи… Так кто я, как не предатель?
Селим-ака тоже прекратил работу, отложил полированную стальную пластину.
— Нет, мастер Олеша. Не предатель. Раб, да.
Олеша отложил молоток задрожавшей рукой. Раб… Прав, прав магометанин. Не предатель даже — просто раб. Говорящий скот, живой инструмент.