Мария Кровавая
Шрифт:
Военные приготовления внушали беспокойство населению. «Глядя на все это, — писал в начале августа Схейве, — люди начали страшиться приближающейся войны. В народе царит всеобщая растерянность».
После неудачной попытки бегства окрестности резиденции Марии в Болье наводнили сотни стражников. Во все ближайшие порты были посланы вооруженные группы с наказом строго следить за всеми прибывающими и убывающими кораблями и при малейшем подозрении поднимать тревогу. Слышали, как английский посол при французском дворе сказал, что Совет теперь намерен охранять Марию много строже, чем прежде, и что своим недавним поведением она заставила советников пересмотреть свое отношение к «религиозному своеобразию» принцессы.
«Она будет вынуждена принять ту религию, которую исповедует король, — сказал посол, — иначе ей придется горько сожалеть о своем упрямстве».
Предстояло нешуточное противостояние Марии с Советом. И кроме решимости, никакого другого оружия против них у нее не было. Конечно,
Покидая Вудхем-Уолтер, Мария послала вперед одного из своих капелланов, чтобы тот подготовил к ее прибытию в Болье мессу. Она вовремя не приехала, но он все равно отслужил мессу в присутствии всех домочадцев. А советники только и ждали повода, чтобы придраться. Дело в том, что Уильям Парр, нетерпимый маркиз Нортгемптон, был также и графом Эссексом. А поскольку резиденция Марии находилась именно в этом графстве, он повелел шерифу наказать капеллана Франсиса Молита за нарушение «королевских эдиктов и установлений, касающихся религии». Аналогичное обвинение было предъявлено и второму капеллану Марии, Александру Баркли. В результате Молит был подвергнут порке. Правда, Баркли пока остался в доме Марии и продолжал служить мессу.
Этот случай предоставил Совету повод преследовать Марию много месяцев. Станет ли она помогать шерифу, чтобы эти два капеллана предстали перед правосудием? Как она может заявлять, что ее капелланам была обещана возможность свободно служить мессу, когда подобных обещаний никогда и никто не давал? Не могла бы принцесса быть столь любезной и явиться во дворец, чтобы нанести визит его королевскому величеству, ее брату? В последнем случае это был не приказ, а приглашение, которое доставили канцлер Ричард Рич и секретарь Совета министр Питри. Они лично передали Марии письма от короля и Совета. Было очевидно, что советникам важно убрать Марию подальше от побережья, поближе к столице, лучше всего в королевский дворец, где действия принцессы можно было бы легко контролировать. Она сослалась на недомогание, что было правдой. С наступлением осени Мария, как обычно, заболела. Было послано еще одно письмо, в котором говорилось, что в этом случае тем более следует переехать во дворец, так как перемена обстановки, несомненно, пойдет ей на пользу. В конце ноября она пишет ответ: «Мое заболевание не связано с плохим климатом в Эссексе. Дом, в котором я живу, и окрестный воздух здесь ни при чем. Просто наступило время года, когда опадают листья, а в эту пору я уже много лет редко избегаю недомогания такого рода».
Канцлер Рич всеми возможными способами пытался склонить Марию покинуть Болье, разве что только силу не применял. Думал, что договорится с Рочестером, чтобы тот использовал свое влияние на принцессу. Но он совершенно неправильно оценивал их отношения. Как и все остальные в Совете, он не мог себе представить, чтобы Мария всем распоряжалась в собственном доме, полагая, что истинным хозяином здесь является управляющий, который, по его мнению, должен был играть при ней роль отца или опекуна. Канцлер даже не мог предположить, что Мария единолично принимает решения. Разумеется, это должен был делать за нее Рочестер. Когда Рич обратился к нему со своими предложениями, управляющий дал ясно понять, что никакого особенного влияния на Марию не имеет и что она не склонна менять свои решения. Иными словами, никуда она отсюда не поедет. Канцлер ему не поверил и очень рассердился, но это все равно не помогло. Тогда Рич решил использовать другую тактику. Он приехал в Болье вместе с женой, и они пригласили Марию на охоту. Потом предложили Марии, не заезжая домой, отправиться к ним в гости, где были приготовлены разнообразные развлечения. Мария быстро раскусила этот план и, побыв недолгое время в доме канцлера, возвратилась к себе в Болье.
В ноябре нападки на капелланов возобновились. Молита и Баркли заставили предстать перед Советом. Им удалось доказать свою невиновность, хотя и состоялись дебаты по поводу точной формулировки обещания, данного в устной форме Ван дер Дельфту много месяцев назад, относительно возможности Марии свободно исповедовать католическую религию. В декабре эти дебаты возобновились. Письма Марии в Совет были краткими, в них содержались только факты. Она говорила Схейве, что делает это намеренно («пишет резко»), чтобы они не сомневались в ее решимости. Мария обвиняла членов Совета в лицемерии и жестокости. «Вы заявляете, — писала она, — что не помните о своих словесных обещаниях позволить мне служить мессу. Но это ложь, потому что в глубине души знаете об этом так же, хорошо, как и я».
За несколько недель до Рождества Марии пришлось посетить королевский дворец. Она защищала свою позицию как могла, но вскоре обнаружила, что никто ее доводов не слушает и меньше всего король, который начал свидание фразой: «До меня дошли слухи, что Мария
В письме, которое она написала в Совет после этой встречи, Мария попыталась отделить свои чувства к брату от недоверия к членам Совета, перед которыми у нее не было никаких обязательств. «Я признаю, что по отношению к Его Величеству и моему брату, — писала она, — я являюсь смиренной сестрой и подданной, потому что он мой повелитель. Но вам, мои лорды, я ничего не должна, кроме дружелюбия и доброй воли, которую вы найдете во мне, если я встречу с вашей стороны то же самое». Такая тактика была для нее очень важной. Какие бы дурные побуждения ей ни приписывали Дадли и его приспешники, как бы они ее ни унижали, но пока у Эдуарда сохраняются к сестре прежние чувства, есть надежда. И по-видимому, эти чувства Эдуарда были достаточно сильными. Можно сослаться на свидетельство Джейн Дормер, которая писала, что, когда бы Мария ни приезжала навестить Эдуарда (Джейн рассказал это один придворный, который был очевидцем), король всегда «вначале ударялся в слезы, сожалея, что все идет против его воли и желания». Эдуард убеждал Марию «набраться терпения и дождаться, когда ему станет больше лет… Тогда он найдет возможность все исправить». Он всегда очень переживал, видя, что она собирается уходить. Целовал ее и приказывал принести что-нибудь в подарок. Но что бы ни приносили, все казалось ему недостаточно ценным, и от этого король печалился еще больше. Понимая, что Мария может использовать брата в своих целях (а стало быть, во вред Совету), приближенные Эдуарда старались сделать так, чтобы принцесса навещала его как можно реже. «В ее присутствии, — говорили они, — король впадает в меланхолию» и старались оградить Эдуарда от визитов сестры «для его же блага». Мария в этих встречах с братом находила утешение и надеялась, что придет время, когда он достаточно повзрослеет, начнет самостоятельно править и отомстит ее преследователям.
Тем временем Дадли делал все возможное, чтобы помешать этому. Холодный прием, который оказал сестре юный король в декабре, был делом рук графа. Дадли прилагал все усилия, чтобы сформировать характер Эдуарда так, как это было нужно ему. Теперь Эдуард был худощавым, изящным тринадцатилетним юношей. Вдаль он видел плохо и потому щурился, кроме того, у него одно плечо было выше другого. К кукольной красоте с годами добавилась неуклюжая имитация королевского величия. Эдуард весьма неубедительно пытался копировать манеры своего крепкого, дородного и энергичного отца. Он упирал руки в бедра и с важным, напыщенным видом вышагивал на своих тонких ножках, хмурясь от неудовольствия и выкрикивая «грозные ругательства» высоким пронзительным голосом. Юный король намеренно культивировал в себе дурные манеры, что странным образом контрастировало с его религиозными убеждениями, которые он с большой готовностью излагал каждому. В принципе Эдуард был еще совсем неоформившимся мальчиком, правда, с задатками интеллектуального, утонченного и педантичного короля, производящего впечатление и тем не менее не очень привлекательного. К тому же его хрупкость казалась слишком болезненной. «Вполне возможно, что он еще удивит или ужаснет мир… — писал об Эдуарде епископ Хупер осенью 1550 года, — если выживет».
С каждым годом Эдуард все глубже вникал в работу правительства, хотя, разумеется, контролировать ничего не мог. В августе 1551 года он начал регулярно бывать на заседаниях Совета и даже подавал некоторые идеи. Король приказал переименовать флагман «Великий Харри» в «Великий Эдуард» и проследил, чтобы его удлинили, а также поправили снасти, такелаж и внешний вид. Даже военные игры, которыми юный король занимался по настоянию Дадли, имели политическое значение. Очень хотелось, чтобы у иностранных посланников создалось впечатление, что Эдуард — энергичный и ловкий атлет. Однако этого, к сожалению, не получалось. Он умел ездить верхом, стрелять, охотиться и делал все это более или менее прилично, но когда дело доходило до турнирных поединков, у него были сплошные разочарования. И нельзя сказать, что он не старался. Эдуард добросовестно учился делать выпады, бросаться с копьем наперевес и тому подобное, но неизменно промахивался. После унизительных провалов на нескольких турнирах низкого ранга, в которых участвовали его ровесники, королю от этого занятия пришлось отказаться.