Мария Волконская: «Утаённая любовь» Пушкина
Шрифт:
Томик «Стихотворений Ивана Козлова», куда вошел перевод Байрона (СПб., 1828), был в библиотеке Пушкина, и все страницы данного издания разрезаны [743] . Но еще любопытнее позднейшее сообщение поэта о том, что он, находясь в 1830 году в Болдине, «перечитывал Кольриджа» (XII, 310),причем делалось это, судя по пушкинской <«Заметке о холере»>, как раз в сентябре,то есть в дни работы над беловиком «Евгения Онегина» или накануне таковой работы [744] .
743
Модзалевский Б. Л.Библиотека А. С. Пушкина (Библиографическое описание). СПб., 1910. С. 51.
744
Мы основываемся на том, что пушкинская <«Заметка о холере»> составлена (по крайней мере, в интересующей нас части) строго по хронологии. Поэт пишет в данном мемуаре: «Я занялся моими делами, перечитывая Кольриджа, сочиняя сказки и не ездя по соседям. — Между тем начинаю думать о возвращении и беспокоиться о карантине. Вдруг 2
У байроновских стихов из эпиграфа был, как выяснилось, и иной, дополнительный смысл, и нельзя исключать, что Пушкин, в какой-то мере знакомый с английским языком, мог постичь его — сам или с чьей-то помощью. «Особую роль играет непереводимое двойное значение „Fare thee well“, — пишет современная исследовательница. — Благодаря вставке „thee“ (тебе) в обычное „Farewell“ (прощай) раскрывается второй, в обыденной речи не воспринимаемый смысл: „да будет тебе хорошо“. Тем самым прощание есть одновременно прощение и великодушное пожелание добра той, которая нанесла поэту тяжелый удар» [745] .
745
ДьяконоваЯ. Лирическая поэзия Байрона. М., 1975. С. 123–124.
В такомзначении эпиграф уже никак не мог быть адресован ни героям, ни читателю, ни завершенному роману, «труду многолетнему» (III, 230).Он взывал единственно к женщине, а конкретнее — к той, которая долгие годы была «милым Идеалом» Татьяны.
Напомним, что Мария Волконская имела в детстве гувернантку-англичанку, изучала английский язык и владела им, «как своим родным». Так что ей, скорее всего, было нетрудно определить и сокровенный смысл слов Байрона. А о том, что княгиня читала последнюю главу «Онегина» и запомнила байроновский эпиграф, как будто свидетельствует ее фраза из более позднего письма к А. М. Раевской (жене H. Н. Раевского-младшего) от 25 августа 1839 года. Повествуя о разъезде декабристов на поселение, Мария Николаевна между прочим обронила: «Мы говорим друг другу навсегда „прощай“» [746] (выделено мной. — М. Ф.).
746
Труды ГИМ. С. 63.
Итак, болдинской осенью 1830 года, собираясь идти под венец, Пушкин в поэтической форме распрощался с Марией Волконской. Поэту тогда казалось, что это болдинское душевное расставание с ней — окончательное, что оно «навсегда».
Однако Жизнь в очередной раз распорядилась по-другому.
Вскоре Пушкину стало известно, что думала княгиня Волконская по поводу его «Отрывка» («На холмах Грузии…»). Потом поэт обвенчался с Натальей Гончаровой и на какое-то время погрузился в радости и хлопоты семейной жизни. Но мысль о том, что Мария не поняла его и такое непонимание между ними уже никогда не исчезнет, все сильнее тревожила его.
Вместо теплого, трогательного расставания Пушкин удостоился разрыва.И первопричиной жестокого разрыва стало его усеченное,из двух строф состоящее стихотворение, попавшее в руки любимой женщины.
Гордая Мария Волконская с тех пор не писала В. Ф. Вяземской — не собиралась искать замирения и Вера Федоровна. Других вариантов эпистолярного общения у поэта как будто не было и в ближайшем будущем не предвиделось. Как, каким образом объясниться с Марией — он, растерянный, толком не знал.
А потом, готовя к печати заключительную главу «Онегина», все-таки придумал.
В беловике данной главы Евгений, влюбленный в Татьяну, пишет ей письма — причем целых три. Автор рассказал об этом в XXIX и XXX строфах:
XXIX …Любовник хилый и больной Княгине слабою рукой Он пишет страстное посланье. Хоть мало толку не вотще Он в письмах видел вообще; Но, знать, сердечное страданье Уже пришло ему не в мочь. Он ждет ответа день и ночь. XXX Напрасно! Он ей вновь посланье; Второму, третьему письму Ответа нет… (VI, 632). Таким образом, поэт, работая в Болдине над беловой рукописью главы, ограничился только упоминаниемо посланиях страдающего Онегина к замужней княгине. Мысль о сочинении самого письмаЕвгения пришла Пушкину в голову, скорее всего, позже — и была им с блеском реализована в начале октября 1831 года [747] . При этом Пушкину не пришлось основательно редактировать болдинский беловик: он изменил только заключительный, четырнадцатый стих строфы XXIX, которая (став в итоге строфой XXXII) приняла следующий вид:747
В. Б. Сандомирская (вслед за редактором шестого тома Большого академического собрания сочинений Пушкина Б. В. Томашевским) считает, что «место для „Письма“ в тексте восьмой главы было определено еще в 1830 г.», в Болдине (Сандомирская В. Б.Рабочая тетрадь Пушкина 1828–1833 гг. (ПД № 838) (История заполнения) // Пушкин: Исследования и материалы. Т. 10. Л., 1982. С. 266). Она исходит из того, что на полях «Путешествия Онегина» (оконченного также в Болдине, 18 сентября; VI, 506)есть приписанные варианты интересующего нас стиха:
И вот письмо его точь в точь… Вот это вам письмо точь в точь… (VI, 632).Надо, однако, учитывать важную хронологическую тонкость: «Путешествие» писалось в Болдине преждевосьмой главы. В восьмой же главе, завершенной через неделю после «Путешествия», места для онегинского Письма отведено так и не было. Иными словами, указанные выше строки — плод более позднихразмышлений автора, и отнюдь не обязательно болдинских. (Знаменательно, что поэт, вернувшись из Болдина, в письме к П. А. Плетневу от 9 декабря 1830 г. назвал последнюю главу «Онегина» — тогда еще не имевшую в своем составе послания героя! — «совсем готовой в печать»; XIV, 133.)Стихи могли появиться (что происходило у Пушкина не раз) на оказавшейся под рукой рукописи и спустя какое-то время — допустим, через год. Напомним, что поэт, готовя в 1831 году к изданию «осьмую и последнюю главу» романа, параллельно решал и судьбу «Путешествия» (так, в предисловии к публикации он признавался, что «выпустил из своего романа целую главу, в коей описано было путешествие Онегина по России»; VI, 642).
Но если стихотворные маргиналии, о которых говорит В. Б. Сандомирская, сочинены Пушкиным всё же холерной «Болдинской осенью» (после 25 сентября 1830 г.), то они в момент своего возникновения были не более чем гипотетическим вариантомразвития сюжета — так сказать, вариантом «на случай». Окончательное решение о включении «Письма» в текст романа поэт принял не в Болдине, а только осенью следующего года — и (это главное) содержание созданного в октябре послания Евгения к Татьяне отвечало тогдашним(1831 года) пушкинским потребностям, творческим и жизненным.
В расщелину между этим стихом и слегка подправленной строфой XXXIII («Ответа нет. Он вновь посланье…») и было Пушкиным вставлено Письмо Онегина к Татьяне. Письмо, принадлежащее «к самым потрясающим стихам о любви, какие существуют в мировой литературе» (Л. Я. Гинзбург).
«Пушкин явно чувствовал, что чего-то недостает в последней главе, — пишет современный ученый. — Понимание пришло позже — в конце лета 1831 года, когда было написано письмо Онегина (? — М. Ф.).Только после этого Пушкин счел возможным опубликовать восьмую главу» [748] . Другой пушкинист уточнил, что послание Евгения компенсировало пробел в композиции произведения и в развитии душевной жизни героя: «Введение письма Онегина <…> устанавливало полную симметрию в отношении разработки основной любовной фабулы романа» [749] . Такого (или примерно такого) мнения издавна придерживаются и многие другие исследователи. И они — как вдумчивые исследователи художественного произведения— конечно, кругом правы.
748
Макогоненко Г. П.Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы (1830–1833). Л., 1974. С. 31–32.
749
Благой Д.Мастерство Пушкина. М., 1955. С. 198.
Однако Письмо Онегина явно имело, помимо собственно романной, еще и другую — житейскую,коммуникативную функцию. Оно было ловко втиснуто Пушкиным не просто между строфами «Евгения Онегина» — между Литературой и Жизнью.
«Чем кончился „Онегин“ — тем, что Пушкин женился, — остроумно заметила однажды Анна Ахматова. — Женатый Пушкин еще мог написать письмо Онегина, но продолжать роман не мог» [750] . Да, никак не мог, ибо «роман Жизни», герой которого Онегин (он+ego), а «план счастлив» (III, 395),шел след в след за биографией поэта и после 18 февраля 1831 года мог продолжиться разве что меланхолической («без упоения, без ребяческого очарования»; XIV, 151)женитьбой Евгения и прочими, по выражению автора, «рассказами пустыми» (III, 395)и не слишком поэтическими [751] .
750
Ахматова А.О Пушкине. Л., 1977. C. 188.
751
«Други» неоднократно советовали Пушкину «опять приняться за „Онегина“» (III, 396) — а поэт, не желая откровенничать с приятелями на эту тему, отговаривался шутливыми стихами («В мои осенние досуги…» и проч.).
Совсем другое дело — послание Евгения к Татьяне. Пушкин не только мог, но с определенного момента считал своим долгом сочинить его: ведь этим посланием он надеялся все объяснить прогневавшейся Марии.
Холостяк Онегин в Петербурге «открывал душу» замужней княгине N — но одновременно женатый Пушкин исповедовался перед находящейся в Сибири замужней княгиней Волконской.
Когда-то письмо юной влюбленной Машеньки Раевской, написанное в Одессе 3 ноября 1823 года, было преобразовано Пушкиным в поэтический текст. Тогда в девичьей неумелой прозе он искал (и обрел) высокую поэзию. Теперь же, 5 октября 1831 года, пребывавший в Царском Селе поэт совершил иной творческий акт: в поэтический текст он вместил — как бы вторым планом — свое частное, невозможное в реальности, послание к Марии Волконской.
То есть Пушкин в высокой поэзии обрел (и, обретя, намеренно скрыл) высокую жизненную прозу.
На двух листах этого «пограничного» послания поэт «изящным мелким почерком» (В. Б. Сандомирская) изложил всю драму собственной «утаённой любви».
«Последняя глава Евгения Онегина» была отпечатана в Петербурге в январе 1832 года. Письмо заглавного героя (VI, 180–181)открывалось таким вступлением:
Предвижу всё: вас оскорбит Печальной тайны объясненье. Какое горькое презренье Ваш гордый взгляд [752] изобразит! Чего хочу? с какою целью Открою душу вам свою? Какому злобному веселью, Быть может, повод подаю!752
Стоит подчеркнуть, что в этом Письме уделено повышенное внимание именно глазамгероини: тут есть не только «гордый взгляд», но и «движенье глаз», и «суровый взор», и другие варианты в черновике (VI, 516, 518).Не будем повторять, чьи очи тогда вызывали общее восхищение, разделяемое поэтом.