Марийкино детство
Шрифт:
– А ну-ка, зайчиха, открой рот! Э, да ты совсем беззубая, как бабушка…
Рано утром, пока все ещё спали, Марийка ходила в приёмную для больных, большую холодную комнату со множеством вышитых подушек и салфеток, разложенных по диванам. В углу под этажеркой жила большая старая черепаха. Марийка стучала пальцем об пол, и черепаха медленно выползала на этот стук. Лёжа на полу, Марийка играла с черепахой. Ей хотелось погладить пальцем маленькую плоскую головку, но черепаха втягивала головку под панцырь и ни за что не позволяла к себе притронуться.
У Сухановых было много денег, но жили
– Прислуга должна быть честной. Самое главное ~ это честность. Дело не в том, что она тайком выпьет сливки, а дело в принципе…
Когда Марийке исполнилось шесть лет, мать начала учить её грамоте. Поля и сама-то научилась читать недавно. Покойный Михельсон подарил ей букварь и показал буквы. Первая книга, которая попала Марийке в руки после букваря, 6ыла «поваренная». Марийка прочла её от корки до корки, и долгое время ей снились по ночам горы сливочного мороженого, целые озёра фруктовых подливок и красные моря из томатного соуса, над которыми кружились, хлопая поджаренными крыльями, утки, начинённые яблоками.
У Сухановых Поля с девочкой прожили несколько лет. Но однажды у зубной докторши завалилась куда-то золотая коронка, и старуха перевернула весь дом. Отодвигали все шкафы, встряхивали все ковры, искали под кроватями, под диванами, под этажерками, но коронки…так и не нашли.
– Самое главное – это честность; прислуга должна быть честной… – скрипела старуха целый день.
А вечером она пришла на кухню и сказала Поле:
– Я вынуждена обыскать ваши вещи.
Поля заплакала и вытащила из-под кровати свой сундучок. Старуха Суханова вынула из сундучка ситцевую сорочку, полотенце с вышитыми петухами, наволочку и носовые платки, перевязанные голубой ленточкой.
– Откуда это у вас? – спросила старуха и посмотрела на Полю, высоко подняв брови.
– Жених подарил, – ответила Поля и покраснела.
Старуха ничего не сказала, только понюхала платки и отложила их в сторону.
Марийка сидела на кровати и не дыша следила за тем, как морщинистые, унизанные кольцами пальцы старухи вытаскивают из сундука одну вещь за другой. Когда дошла очередь до синего кувшина, Марийка заревела во всё горло. Она; думала, что старуха заберёт кувшин.
Назавтра Суханова отказала Поле от места.
– Возможно, что вы и не брали коронку, – сказала она, – но тень подозрения на вас падает. Для меня самое главное – это честность. Кроме того, ваша девочка подрастает, и у нас за последнее время уходит очень много хлеба.
Старуха уплатила Поле пять рублей двадцать копеек. Ей полагалось шесть рублей, но восемьдесят копеек с неё удержали за разбитые тарелки.
ДОКТОР МАНУЙЛОВ И ЛОРА
Была война. За два года к ней все привыкли, и никто уже не удивлялся, что на улицах солдат и офицеров гораздо больше, чем штатских. Всех молодых и здоровых забирали на фронт. Ушёл Машкин отец, дворник Андрей, ушли два студента из первого этажа, ушёл водопроводчик Ковтюн и плотник Легашенко. Во дворе, где жила Марийка, остались только старики, женщины и дети. Почти всех городских врачей тоже послали на войну. Доктор Мануйлов остался дома, потому что у него была «расшатана нервная система», как говорила его жена, Елена Матвеевна.
Марийка внимательно присматривалась к доктору. Ей хотелось знать, что это в нём расшаталось. Но доктор был всё такой же прямой, так же твёрдо и чётко шагал, и ничего в нём не шаталось. И работал он так же много, как раньше. Видно, не такая уж сильная была у него болезнь.
– Мама, а что это «нервная система»? – как-то раз спросила Марийка у Поли.
– Панская хвороба! – ответила Поля сердито.
Доктор утром лечил в больнице, днём ездил к больным на дом, а вечером принимал их у себя. Бывали дни, когда он зарабатывал в день пятьдесят рублей и даже больше. Кроме того, садоводы-караимы, которых он лечил, присылали ему на дом брынзу, масло в маленьких плоских бочонках и корзины с жёлтыми сливами.
Доктор Мануйлов был высокий, смуглый, черноглазый, с седеющими, точно напудренными висками.
Он считал себя отличным, талантливым врачом и говорил, что больные готовы на него молиться. Бесплатно он лечил только в больнице. Все знали, что бедных он не лечит. Он не стесняясь говорил про себя:
– Я работаю, как каторжник, у меня семья, и я не могу быть благотворителем.
Он был очень чистоплотен и аккуратен и требовал аккуратности от всех в доме. Он сердился, когда Елена Матвеевна повсюду разыскивала свою сумочку, или у Лоры был криво завязан на голове бант, или жаркое было разложено на блюде не по правилам (мясо должно было лежать как раз посередине блюда, а гарнир вокруг).
В комнатушке у Катерины стояла круглая картонка, где, точно блины, стопкой лежали полотняные чехлы, от летних фуражек доктора. Четырнадцать белых накрахмаленных чехлов.
Доктор носил ослепительные, точно фарфоровые, воротнички, и каждую субботу парикмахер Жорж приходил мыть ему голову особым составом. Можно было подумать, что доктор не был никогда сыном кременчугской курятницы Мануйлихи. Он и не вспоминал о своём детстве, о городке, в котором вырос, о маленьком дворике, где постоянно стоял крик и кудахтанье птицы, где хлопали крылья и в воздухе медленно кружились; куриные перья.
Раз в год, на пасху, приезжала из Кременчуга мать доктора, толстая черноглазая старуха с тремя подбородками и с коричневой бородавкой на лбу. Из бородавки торчал пучок седых волос. Она привозила с собой бутылки с янтарным гусиным жиром и битую птицу. Это была болтливая старуха. Она любила говорить о себе и о своих детях, лучше которых, по её словам, никого не было на свете. Она была уверена, что второго такого врача, как её сын, нет во всём мире, и, гулко вздыхая, говорила басом:
– Я хоть и простой человек, а детям своим образование сумела дать. Дочек я не только скубти курей учила, а и ещё кой-чему. Они у меня вполне воспитанные барышни, чистёхи и умницы. Уж не говорю про Гришеньку. Всем известно, какой он доктор…