Марк Шагал
Шрифт:
И все же с годами самовлюбленность Шагала затмевала в нем художника. Он начал говорить о себе в третьем лице, а его автопортреты превратились в то, что Вирджиния интеллигентно назвала «романтическими самофантазиями».
Через некоторое время Марк и Вирджиния сделали решительный шаг: они закрыли и запечатали дом в Оржевале и перебрались из Сен-Жана в усадьбу «Холмы», на юге Франции. Теперь они жили в городке под названием Ванс, с видом на Средиземное море, в доме, который когда-то был любовным гнездышком французского поэта Поля Валери и писательницы Катерины Поцци.
В «Холмах» Шагалу суждено было прожить долгие годы. Здесь он работал почти ежедневно. Из окон его мастерской на первом этаже можно было увидеть финиковые пальмы и апельсиновые рощи, за которыми открывалось море. Вокруг дома росли эвкалипты и стройные кипарисы, террасу увивали виноградные
Еще в Сен-Жане к ним в дверь однажды постучали две англичанки, можно сказать, свалились как снег на голову. Англичанки хотели заказать Шагалу две большие картины для лондонского театра «Уотергейт». Заказ был фактически бесплатный, поскольку у англичанок не было денег. Они собирались одолжить картины на год. И, к несчастью для своей галереи, Шагал согласился — быть может, вспомнились счастливые, хоть и голодные дни, когда он трудился в Московском еврейском театре. И в «Холмах» первой его задачей было написать два полотна для театра «Уотергейт». В итоге появились «Синий цирк» (сейчас находится в лондонской галерее Тейт) и «Танец». Вирджиния отвезла законченные работы в Лондон. Она вспоминала, с каким презрением таможенник, попросивший развернуть холсты, бросил: «Вы называете это искусством?»
Шагал, безусловно, считал это искусством, хотя о работах своих современников нередко судил подобно пресловутому таможеннику. Он признавался, что держит в доме всего две вещи, сделанные другими художниками: маленькую бронзовую «обнаженную» Родена и статуэтку Лорана. Надо заметить, что во время своего визита в Сен-Поль-де-Ванс летом 1973 года английский писатель Энтони Рудольф приметил справа от дверей небольшое полотно Боннара. «Я задержался возле картины, но он легонько подтолкнул меня вперед». По случаю рождения сына Давида Кальдер подарил Шагалу одну из своих абстрактных скульптур, однако по какой-то причине тому не понравился подарок, и он не стал его выставлять на всеобщее обозрение. Шагал наотрез отказывался меняться работами с другими художниками, как в случае с Реувеном Рубиным. Возможно, он боялся попасть под чужое влияние и защищал себя не из гордости, а из уязвимости. Это была неуверенность человека, знающего, до чего легко потерять все, включая веру в свои силы.
В 1950-е годы картины Шагала стали хорошо продаваться, за них платили немалые деньги. На фоне такого грандиозного успеха голоса критиков-недоброжелателей притихли. Самым строгим судьей для Шагала оставалась Ида, и, как правило, художник прислушивался к ее замечаниям. В новый дом, как и в старый, часто приходили друзья. Среди них поэт Жак Превер и торговец предметами искусства Эме Мэг [52] , который впоследствии будет долгие годы представлять интересы Шагала на арт-рынке.
52
Мэг Эме (1906–1981) — французский литограф, издатель, крупнейший коллекционер и торговец современным искусством. Основатель Музея современного искусства в Сен-Поль-де Вансе.
Иногда Шагал отправлялся в Симье навестить Матисса. Великий мастер, которому уже пошел восьмой десяток, был прикован к постели — он рисовал на потолке в спальне куском угля, привязав его к длинному бамбуковому шесту. Шагал привозил Матиссу книги, включая «Декамерон» с собственными иллюстрациями, которые тот сосредоточенно изучал.
Теперь Шагал чувствовал себя во Франции как дома. У него ни на миг не возникало ощущения бесприютности, которое в его возрасте испытывал ирландский поэт Йейтс, сетовавший на то, что «эта страна не для старика». Он стал привыкать к счастливой рутине, все шло своим чередом: работа, изучение основ керамики в мастерской гончара Сержа Рамеля, поездки в Париж к Иде, эксперименты с литографией в мастерской Фердинанда Мурло на улице Шаброль, тихая семейная жизнь с Вирджинией и Давидом. Дочь Вирджинии Джин училась в пансионе в Англии и приезжала только на летние каникулы. Одно из ранних керамических изделий Шагала посвящено Иде. Это небольшой белый изразец, покрытый эмалью, под названием «Обрученные» (1950). На изразце изображена полуобнаженная женская фигура в желтом ожерелье. Девушка потупила взгляд. Жених с венком из бирюзовых цветов тянется ее обнять. Эта простая, полная очарования работа производит совершенно иное впечатление, чем смертельная пустота «Кресла невесты» (1934). Она вся напоена любовью и светом — Шагал прекрасно мог это выразить, когда у него было соответствующее
У Шагала было свое видение любви, весьма притягательное для многих: часто на его картинах два лица или два тела сливаются в одно. В этом отношении Шагала можно назвать последователем философии Платона, персонажи которого ищут свои половинки, чтобы опять стать единым целым. Вновь и вновь художник воспроизводит в красках мысли, высказанные Аристофаном в диалоге Платона «Пир».
«Он рисовал любовь, но он не любил», — заметила Вирджиния Хаггард с сожалением, без упрека. Поразительное наблюдение, возможно сделанное под влиянием момента. Впрочем, Шагала можно понять. После бегства из России, изгнания из Франции, Холокоста, смерти Беллы и рождения Давида сил на переживания оставалось все меньше, так что можно простить художнику временную или даже длительную утрату бурных эмоций.
В начале 1950 года в Ванс приехал поэт Авром Суцкевер, с которым Шагал познакомился еще в Вильне. Во время войны Суцкевер шесть недель прятался на чердаке в Вильнюсском гетто, затем бежал в лес к партизанам. Нацисты его схватили и заставили рыть собственную могилу. Суцкевер чудом выжил: предназначенная ему пуля пролетела мимо головы. Позднее Суцкевера переправили на самолете в Москву, где он и оставался до конца войны. В 1947 году он эмигрировал в Палестину, а перед этим выступал свидетелем на Нюрнбергском процессе. В 1949 году он основал в Израиле ежеквартальный литературный журнал на идише «Ди голдене кейт» («Золотая цепь»). Суцкевер и Шагал вели активную переписку. Шагал посылал в журнал свои стихи и никогда не просил гонорара. Суцкевер был благодарным и верным другом, защищавшим Шагала от его критиков в Израиле. Шагал восхищался военным прошлым Суцкевера и его усилиями любой ценой сохранить литературу на идише. «Дружба Суцкевера была для Марка подобна оазису», — писала Вирджиния. В Вансе двое мужчин подолгу гуляли вместе. Суцкевер, всего на два года старше Вирджинии, держался с ней довольно отстраненно.
Стихи Суцкевера, в которых фигурируют «скрипки-розы» и «девушки-виолончели», сродни живописи Шагала. При их прослушивании возникает синентезия — содружественное ощущение. Даже если бы Шагал и Суцкевер не были друзьями, легко понять, почему художник согласился проиллюстрировать его книги. Оба были носителями еврейского, еще довоенного сознания. В их творчестве оживал быт еврейских местечек, о которых они сохранили самые нежные воспоминания. Например, стихотворение Суцкевера «Написанное на доске вагона» (1944) по форме представляет собой записку, приложенную к нитке жемчуга, которую выкидывает из направляющегося в Освенцим поезда парижская танцовщица Мари. Несмотря на то что тема стихотворения — убийство, в голосе лирического героя сквозят лирические ноты:
Если кому-нибудь суждено найти жемчужные бусы, нанизанные на кроваво-красную нить, что возле горла все тоньше, словно жизненный путь, теряющийся в тумане…Это стихотворение перекликается с сочиненным на два десятка лет позднее стихотворением «Написано карандашом в запечатанном вагоне» Дана Пагиса, ребенком попавшим в нацистский концлагерь. В отличие от произведений Суцкевера, строки Пагиса лишены лиричности. Они лаконичны и невероятно мрачны. Это самое страшное и безысходное из известных мне стихотворений:
Здесь в этом эшелоне я, Ева, с сыном Авелем. Если увидите моего старшего сына Каина, сына Адама, скажите ему что я… [53]Между Суцкевером и Пагисом можно провести такую же параллель, как между Шагалом и израильским абстракционистом Моше Купферманом, чьи серые пятна и линии не дают возможности уйти от их трагического наполнения. В произведениях Пагиса и Купфермана отсутствует прошлое. В них нет танцовщиц, еврейских местечек (даже горящих), ребе со свитками Торы, ослов, нагруженных стихотворениями. Ни Пагис, ни Купферман не выбирали Холокост своей темой — это тема выбрала их. Вне ее они не могли создать ничего значительного.
53
Перевод А. Бараша.