Маркиз и Жюстина
Шрифт:
Док явился на десять минут позже условленного, одетый в дорогой костюм без всяких восточных заморочек, и сел напротив.
– Извини, пробки.
Я кивнул.
– Какие проблемы?
– Мы пролетали на твоих иголках почти сутки.
– Бывает.
Он усмехнулся, и я впервые подумал о том, кто он такой на самом деле. Для меня вдруг стало очевидно, что этот вопрос имеет смысл, что это «на самом деле» существует и существенно отличается от видимой реальности.
– Ну и как с этим бороться?
– Не летать вдвоем или
Я подумал, что дергать каждый раз Кабоша не удастся, да и обременять его не хочется.
– И летать лучше всего в субботу, чтобы иметь фору во времени, – продолжил Док. – Больше полутора суток не пролетаете.
– Почему?
– Так все устроено. Вы сливаетесь со своими воплощениями в других мирах только в самые критические для них моменты. Если вы там, значит, вашим героям недолго осталось. Как только вы там умрете – вы очнетесь здесь. Кстати, вот универсальный метод возвращения: просто надо умереть.
– В последний раз мы не умирали.
– Значит, был какой-то обряд. Причем достаточно сильный. И связанный с инициацией или игрой в смерть. Было?
Я кивнул.
Док ловко орудует палочками (я так и не научился, несмотря на всю любовь к японской культуре). Он прикончил свои суси и улыбнулся.
– Ну, я все сказал. Удачи вам и приятных «полетов».
Встал из-за стола.
– Извини, у меня через полчаса еще одна встреча, – добавил он.
Вышел на улицу вместе с ним. Возле тротуара припаркован черный «Ягуар», на двери машины – китайский пейзаж из серии горы и потоки и иероглифическая надпись. Наверное, он один такой во всей Москве. У нас дом небедный, и «Мерседесом» никого не удивишь, но как-то на нашей парковке три дня подряд стоял такой «Ягуар», только синий. Вероятно, к кому-то приехали родственники. И «Мерседесы» сразу поникли и осунулись, позабыв о своей крутости. А мы украдкой ходили им любоваться. Без всякой задней мысли, просто, как красивой вещью, как произведением искусства.
Док непринужденно открыл дверь и сел в машину. Я подождал, когда он уедет, и пошел к метро.
Не «летали» мы недели две. С одной стороны, стремно, а с другой – мы с Жюстиной были полностью поглощены подготовкой к клеймению.
Хотелось успеть, по крайней мере, за неделю до Вальпургиевой ночи, когда должен состояться Тематический «Бал весеннего полнолуния», на который Жюстина собиралась пойти.
Весна выдалась холодная, в субботу температура опустилась до нуля: идет крупный снег, покрывая первую траву и набухшие почки деревьев.
Мы едем на дачу к Кабошу. Машина у Жюстины есть. «Опель». Но водить она ленится – ловит такси. Так что во всех случаях, когда я не могу поработать для нее шофером, «Опель» гниет на стоянке возле дома.
Жюстина на заднем сиденье, и я вижу в зеркале ее бледное лицо и влажные глаза – жертва, приготовленная на заклание.
– Мы еще можем вернуться, – говорю я.
– Нет.
Кабош
– Все готово.
Мы сели у жарко натопленного камина. Джин принесла чашку глинтвейна. Запахло корицей.
Я взглянул на Кабоша с некоторым удивлением.
– Жюстине можно. Не водка. Тебе нет.
Я усмехнулся.
– А мне не позволил прошлым летом.
– Ты должен был полностью контролировать ситуацию. И сейчас тоже.
Спускаемся в подвал. Я поддерживаю Жюстину под руку.
– Как ты?
– Отлично. Ты же знаешь: я адреналиновая наркоманка.
Она раскраснелась, на губах – улыбка, та самая, с которой не пускают в церковь. А может быть, пускают на арену к диким зверям? Улыбка греха или улыбка святости?
– И почему ты не водишь машину?
– Потому что навернусь.
– Ты и так навернешься, – говорит Кабош. – Может, передумаешь?
– Да ты, как в монастыре, право! Трижды отречься!
– Во всяком обряде есть свой резон. Так не передумала?
– Нет.
Я подаю ей руку у последней ступеньки. Ладонь холодная и влажная.
Здесь проходит невидимая черта, за которой наши роли меняются: в средневековом подвале, увешанном орудиями казни, стоит жертва и палач. Я посмотрел на нее этим новым взглядом, соответствующим новой роли, и она опустила глаза.
Срываю с нее платье и срезаю лифчик и трусики острым ножом. Кабош помогает. Два палача: мастер и ассистент. На этот раз мастер я.
У стены андреевский крест. Не совсем исторический. Обшитый кожей и мягкий (для удобства нижнего). Надеваем Жюстине кожаные наручи и поножи и кладем ее на крест. Слегка (не до боли) вытягиваем руки и ноги и фиксируем к кольцам. Кабош разжигает огонь в печке, чтобы нагреть клеймо, я беру иглы.
Жюстина мечтает о Нихене, но я не рискую. Иглы ставим, как мне: в плечи и выводя концы наружу.
Эпилируем волосы на попе. Обрабатываем место клеймения антисептиком.
– Жюстина! – зову я.
– Да, – она отвечает очень тихо, язык слегка заплетается.
Я кивнул.
– Нормально. Давай.
Кабош подает раскаленный трискель. Прикладываю к коже Жюстины. Крик, истошный, заполняющий все. Стараюсь не слышать и считаю про себя как можно спокойнее: «Раз. Два». Резко отрываю клеймо. Рука дрожит.
Мэтр изучает ожог.
– Ничего. Не передержал. Надо наложить повязку.
Жюстина без сознания; Кабош сует ей в нос нашатырный спирт; она стонет, открывает глаза. Кабош обрабатывает рану и возится с бинтами. Я отвязываю ее, на руках отношу в гостиную.
Стены, обитые вагонкой, отсветы пламени камина, у огня сидит Кабош, озабоченно смотрит на нас.
– Голова кружится и очень болит, – говорит она. – И подташнивает. Кабош, дай попить чего-нибудь.
Он налил ей стакан сока.
Я взял ее руку. Горячая. Даже слишком.
– Маркиз, Кабош, помогите мне встать. Где здесь туалет?