Мародеры

Влодавец Леонид Игоревич

И лишь теперь, совсем недавно, разбирая старые бумаги у себя дома, Иван Алексеевич нашел давнее письмо от Ермолаева с обратным адресом. Только и теперь писать или ехать в гости постеснялся. Вдруг Василия Михайловича и в живых-то нет? Да и у самого здоровье слабое, 80 лет — это уже возраст. Конечно, если б загодя знать, что Василий Михайлович жив и пребывает в добром здравии, то можно было и его в гости пригласить, и самому наведаться…

Вот тут-то Никиту и осенила идея. А разве не мог дневник капитана Евстратова как-нибудь случайно попасть в семью Ермолаева? Завалялся в каком-нибудь сундуке или в письменном столе, например. Старики ведь неохотно выкидывают всякие старые бумажки, ведь каждая из них им о чем-то напоминает.

План

был простой и совсем безобидный: написать Ермолаеву, напроситься в гости, уговорить старика показать семейный архив, содержание которого небось никто от и до не помнит, незаметно для хозяина подложить туда свою тетрадку, а затем как бы невзначай ее обнаружить и дать прочитать Василию Михайловичу. Почти наверняка дед будет убежден, что тетрадка так и лежала себе 78 лет у него, а он не обращал на нее внимание. После этого можно будет спокойно поговорить с Ермолаевым, выяснить кое-какие детали, сделать для вида выписки из подлинного текста — чтоб Ермолаев в случае чего мог подтвердить, что Никита их делал. На самом-то деле дома у Никиты лежало три-четыре машинописных копии с дневника, и ему сам оригинал фактически был без надобности. После этого, наверное, надо было убедить старика сдать документы в областной архив. Москвичи сюда доберутся не сразу, а Никита тем временем застолбит свой приоритет…

КАПИТАН ПРОТИВ УНТЕРА

Один, но очень ценный, «грамм» информации Ветров все-таки добыл из длинного монолога Степаниды Егоровны.

Оказывается, еще в дореволюционные времена в доме Ермолаевых имелась так называемая схоронка. Туда Михаил Ермолаев и собиравшиеся у него большевики-подпольщики прятали нелегальную литературу, причем так ловко, что даже во время внезапных налетов полиции, державшей Ермолаева на подозрении, ничего не находили. Но самым занятным было то, что об этой схоронке, судя по всему, кроме самого Михаила Петровича, никто не знал. О том, что она была в принципе, знала Антонида Васильевна, а от нее уже после смерти Ермолаева узнали и другие. Но, где конкретно схоронка находилась, она не имела понятия. И Демины, и Ермолаевы считали, что эту тайну старший Ермолаев унес в могилу, особо по этому поводу не переживая. Ничего, кроме листовок или нелегальных газет, там лежать не могло.

Но Никиту это известие обнадежило. Раз была схоронка то Ермолаев мог положить в нее и захваченный у Евстратова дневник. Правда, как явствовало из самого дневника, лежавшего в данный момент перед Никитой, это не очень соответствовало исторической правде.

ИЗ ДНЕВНИКА КАПИТАНА ЕВСТРАТОВА

«18 августа 1919 года.

Первый день на этой неделе, когда я смог получить несколько часов покоя.

Заняли уездный город С.! Почти без потерь и без особой стрельбы уничтожили отряд из полутора сотен мастеровых и шпаны, которые проспали наш набег.

Господи, уж не махнуть ли прямо на губернский центр? Если б, конечно, удалось стянуть все отряды, которые сейчас действуют против красных, то такая операция была бы вполне возможна. Сейчас как раз самое время! По данным внутренней агентуры контрразведки в губернию прибыл новый председатель революционного комитета. Некто Ермолаев Михаил Петрович, бывший токарь здешнего заводика, в германскую войну дослужился до старшего унтера, а сейчас прислан не то Революционным военным советом, не то Центральным комитетом партии большевиков с чрезвычайными полномочиями. Начал, разумеется, с поиска предателей и изменников в собственных рядах. Уже расстрелян начальник милиции Иванов (просто дурак и разгильдяй, но обвинен в измене). Посажен и, вероятно, будет расстрелян за измену председатель губпродкома (сие переводится с большевицкого на русский, как «губернская продовольственная комиссия») Мовша Файвас. Что касается председателя губернской Чека, бывшего матроса по фамилии Лубешкин, отличавшегося исключительным — даже для моряка! — пьянством и кокаинизмом, то он смещен со

своего поста и отправлен в Москву, где определенно сгинет в подвалах Лубянки. Разумеется, все прочие местные власти, предшествовавшие Ермолаеву, также взяты под подозрение и ощущают себя сидящими на пороховой бочке. Если нашей агентуре удастся убедить их в том, что огонь уже бежит по бикфордову шнуру, как и в том, что им не стоит опасаться прихода Белой армии, то эти люди смогут нам помочь.

21 августа 1919 года.

Все разворачивается прекрасно. В наших руках уже три уезда полностью и восемнадцать волостей.

28 августа 1919 года.

Боже мой, как переменчиво счастье на войне! Еще неделю назад я был полностью уверен в успехе. И вчера я был близок к тому, чтобы застрелиться, будто гимназист, которому предмет обожания отказал в праве поцеловать ручку.

Спасли мужики, напоившие самогоном до бесчувствия.

Итак, все началось со сбора командиров. Орел, который захватил вагоны с патронами, позволил себе не явиться в штаб по вызову. Он заявил, что раз патроны у него, то и совещание надо проводить там, в его родном селе Кудрине.

Более того, этот негодяй прислал от себя нечто вроде «повестки дня», где предложил рассмотреть вопрос о смене командующего. Нетрудно догадаться, кого он намеревался выдвинуть на этот пост. А если учесть, что проведение сбора командиров в Кудрине, где у Орла полторы тысячи преданных ему головорезов, то можно не сомневаться — его избрали бы единогласно. За исключением, может быть, Федора — командира Марьяновского отряда, который имеет с Орлом старые счеты.

Утром 23-го из города пробрался доктор Жданович, который сообщил страшную весть. 21-го и 22-го Ермолаев с губчека и милицией провел по всему городу повальные обыски и аресты среди интеллигентных классов. Его люди хватали всех по принципу: раз «буржуй», значит — враг. Брали целыми семьями, прямо с постелей, и тащили в тюрьму, где устраивали допросы с пристрастиями.

Разумеется, среди множества ни в чем не повинных несчастных чисто случайно оказалось и некоторое число членов боевых групп, а также два агента контрразведки. Одновременно прочесали все уголовные притоны и арестовали несколько сот бандитов, воров, скупщиков краденого и других жуликов. Последнее было бы не столь печальным явлением, если б у некоторых из этих уголовников не оказалось связей с нашими людьми, которым они оказывали содействие в приобретении и нелегальной доставке оружия в город. И на некоторых «малинах» были обнаружены запасы винтовок и патронов, предназначенных для наших «боевиков». Разумеется, негодяи, спасая собственные шкуры, тут же выдали большевикам тех агентов нашей организации, которые имели с ними дело.

В тот же день Орел напал на Марьяново, в то время как главные силы Федора, исполняя мой приказ, были выведены оттуда на прикрытие с. Никольского, от обозначившегося у нас на фланге карательного отряда в 500 штыков. Налет носил исключительно жестокий характер, сопровождался расстрелом около 10 человек, изнасилованиями и избиениями. Это месть Федору за нежелание подчиниться Орлу. Я не успел вмешаться. Федор снял свои войска с порученного ему боевого участка и направился на Кудрино. Дорога на Никольское осталась открытой. Карательный отряд красных без боя занял село и укрепился на высотах с пятью пулеметами.

В ночь на 24-е Федор напал на Кудрино и учинил там резню, не щадя ни старого, ни малого, сжег три десятка домов, в том числе и дом Орла, лично зарубил его отца и двух братьев, а также повесил, предварительно изнасиловав, жену и сестру своего врага. Сам Орел в селе отсутствовал.

Также в ночь на 24-е красные захватили уездный город В., сходившийся там отряд некоего Кузяки — одного из сторонников Орла, — насчитывавший около 500 человек, был наголову разбит одним эскадроном красных. Уже позже стало известно что полупьяную толпу кузякинцев выманили на открытое поле и расстреляли из пулеметов, после чего изрубили шашками всех, кто еще оставался в живых.