Марш 30-го года
Шрифт:
– У вас брат офицер?
– Поручик, как же. Отец очень любит Бориса. Он сейчас где-то устроился... передвижение поездов, что ли. Приезжает на день, на два, но ко мне уже не заходит. Стесняется или отец не пускает.
– Значит, выходит, с отцом вы враги?
Нина покраснела, отвернулась к окну:
– Семен Максимович, я боюсь об этом думать. Я стараюсь, очень стараюсь, чтобы у меня не было ненависти к нему. Это нехорошо, правда? Я, наверное, эгоистка. Все думаю о себе. И не хочу думать, а оно все думается. Иногда так кажется: зачем бросила отца, отцу
Семен Максимович обернулся к сыну:
– Смотри, Алексей, как она правильно сказала, а ты еще путаешь. Вот это самое главное: за что себя уважать. У нас тут есть на Костроме человек один, так он себя больше всего за то уважает, что у него ставни голубой краской выкрашены. А бывают такие, которые калошами гордятся. пока у него калош не было, человек скромный был, а вот купил калоши, уже и шапку не снимает - гордится.
Нина удивленно следила за Семеном Максимовичем: вероятно, поражала его необыкновенная улбыка. Вдруг она положила руку на его блестящее колено:
– Семен Максимович, знаете что? А ведь мы с Алешей друг друга любим. Алеша поднял руки к глазам; Нина, наклонившись вперед, смотрела на гостя, только щеки у нее разрумянились и глаза заблестели живее; Семен Максимович для порядка ухватил бороду, кивнул:
– Это я знаю.
– Знаете?
– Нина еще ближе склонилась к нему.
– И скажете что-нибудь, Семен Максимович?
– Не что-нибудь тебе скажу, а дело.
Нина закрыла глаза:
– Спасибо, Семен Максимович. За "ты" - спасибо.
– Не стоит. Ты его любишь, и он тебя любит, а только нужно немного подождать. Скоро будет другая жизнь и другие законы. Тогда вы по новому законы и поженитесь.
– Он меня только один раз поцеловал, и то насильно.
– Целоваться... ничего плохого нет, а только с поцелуев начнется, да так и забывается про другое. Такие идут дни, считайте, как раньше великий пост назывался. А любить... это хорошо, любите. Я так и буду считать, что вы его невеста. Благословлять, конечно не буду, а желаю вам счастья. Только знаешь, какого счастья? Такого, как ты говорила, с уважением.
Он двумя руками, темными прямыми пальцами взял нину за щеки, улыбнулся в глаза:
– Ты хорошая девушка - душевная, и хорошо, что ты его полюбила. Он тоже славный парень, только у него все знаешь... жадность такая, ему все подавай, чтобы было ясно. А иногда нужно нахрапом брать, вот как у тебя вышло. Ну, идем обедать к нам.
Алеша поднялся с кресла, серьезный, вытянулся, опустил глаза. Семен Максимович иронически кивнул на него. Нина откинула прядь волос, упавшую на лоб, вздохнула счастливая:
– У вас заплата нехорошая, Семен Максимович: не в тон. Вот смотрите, какой у меня есть подходящий кусочек.
Она быстро присела у кровати и вытащила из-под нее желтую коробку, а из коробки сверток обрезков. Развязав сверток, она раскинула на ладони квадратный, темный кусочек материи. Семен Максимович строго посмотрел на него, ничего не сказал, но Нина подбежала к его пальто, закрыла своим обрезком заплату:
– Как раз, смотрите, Семен Максимович. Я сейчас пришью, я очень быстро.
Она уже метнулась к какой-то коробке на туалетном столике, но Семен Максимович остановил ее:
– За латку эту спасибо. Латка подходящая. А только ты ее захвати с собой. Пускай дома мать пришьет, а то она на тебя обижаться будет: скажет, я сделала латку, а они там взяли и спороли. Она тоже к себе уважение имеет, мать-то...
– Я поклонюсь ей и попрошу разрешения.
Нина действительно чуть-чуть поклонилась Семену Максимовичу. Он поднес палец к усам, стрельнул глазами на Алешу. Очень уж хорошо и сказала, и поклонилась невеста его сына.
32
Генеральная репетиция "Ревизора" должна была начаться в восемь часов. За сценой, в библиотеке на диванах разложены были костюмы, днем привезенные из города. Нина, Таня и одна из учительниц, вооружившись иголками, что-то зашивали в костюмах и возмущались, в каком плохом состоянии она содержатся в городском театре. Алеша слушал девичий гвоор и удивлялся: как замечательно устроено в мире, как это прекрасно, что может жить, улыбаться, смотреть и говорить такая настоящая, глубокая прелесть, как Нина. И он радовался тому, что девятым валом пошла жизнь и принесла на Кострому эту девушку, принесла как будто из другого мира, но такую добрую, близкую, такую понятную. Он прислушивался к голосам Твни и других девушек. И у них все радостно, и у них есть много общего с Ниной. Это - достояние всех людей, и никакому Остробородько, никакому его богатству он не обязан благодарностью.
Алеша начал примерять к своим сапогам легкие, клеенчатые краги для костюма городничего. Он невольно улыбнулся их бутафорскому великолепию, их растрескавшемуся блеску. Ничего, со сцены все это покажется настоящим.
– Алеша, вы примеряли ваш мундир?
Нина с мундиром в руках подошла к нему. Алеша поднял к ней глаза и спросил серьезно:
– Нина, скажите, мы отняли вас? Или свое взяли? Возвратили свое?
Нина лукаво оглянулась, наклонилась к нему:
– Ничего вы не отняли, ничего не возвратили. Не воображайте, пожайлуста! Я сама возвратилась. Пришла домой. бывают такие случаи, когда человек приходит к себе домой? Бывают? А дома всегда лучше.
Дверь не открылась, а взорвалась. Степан влетел в комнату и заорал:
– Алешка! Алешка, скорее! Батько и Муха приказали срочно!
– Что случилось?
Степан смотрел вылезающими из орбит глазами, все лицо его изображало высшую степень оторопелого возбуждения, такого возбуждения, с которым человек справиться не может. Девушки рассмеялись:
– Что с вами, Степан Иванович? Примерьте ваш кафтан.
– Холуя?
– закричал Степан, и это словно как будто выхватило клапан из его души. Он задрал вверх кулаки, растянул рот и высоко подпрыгнул. Хлопнул об пол валенками, еще раз подпрыгнул, перевернулся в воздухе и заорал Алеше в лицо: