Марш Радецкого

Рот Йозеф

Он уже намеревался предложить новую партию втроем, когда дверь распахнулась и ординарец отдал честь, особенно громко стукнув ногой об ногу. Мгновенно все стихло. Полковник Ковач вскочил со своего места и воззрился на дверь. Вошел не кто иной, как полковой врач Демант. Он сам испугался волнения, которое вызвал. Остановился в дверях и заулыбался. Ординарец все еще стоял навытяжку рядом с ним и явно мешал ему. Демант махнул ему рукой. Но парень этого не заметил. На толстых стеклах докторских очков туманился легкий осадок осеннего ночного воздуха. Он привык снимать очки, для того чтобы протереть их, когда с холодного воздуха входил в тепло. Но здесь он на это не решался. Прошло некоторое время, прежде чем он сдвинулся с порога.

— Ах, глядите, ведь это доктор, — воскликнул полковник. Он кричал изо всех сил, словно стараясь перекричать шум народного празднества. Он считал,

этот добряк, что близорукие в то же время и глухи и что их очки становятся чище, когда лучше слышат уши. Голос полковника проложил себе дорогу. Офицеры отодвинулись. Те немногие, которые еще сидели за столиками, поднялись со своих мест. Полковой врач осторожно ставил одну ногу перед другой, словно ступая по льду. Стекла его очков, видимо, постепенно прочищались. Приветствия неслись к нему со всех сторон. Он не без труда узнавал господ офицеров. Он наклонялся, чтобы читать на лицах, словно штудировал книги. Перед полковником Ковачем он наконец остановился с выпяченной грудью. То, как он откинул назад свою обычно склоненную голову и попытался резким движеньем вздернуть узкие, покатые плечи, выглядело странно-нарочито. За время длительного отпуска по болезни его почти забыли: его самого и его невоенный вид. Теперь его разглядывали не без удивления. Полковник поспешил положить конец непременному ритуалу приветствий. Он крикнул так, что задребезжали стаканы: "Он хорошо выглядит, доктор!" — словно хотел сообщить об этом всей армии. Сердцем полковник был безусловно расположен к доктору, но, черт побери, гром и молния, малый этот был очень уж невоенным. Будь он только чуточку повоеннее, не надо было бы всегда так напрягаться, чтобы быть к нему расположенным. Могли бы, черт побери, направить в его полк и другого доктора. Ведь вечные битвы, которые происходили между нравом полковника и его солдатским вкусом из-за этого милого доктора, могли и утомить старого воина. "Этот доктор меня еще погубит!" — думал полковник при виде полкового врача верхом на коне. И в один прекрасный день даже попросил его, лучше уж не ездить по городу.

"Нужно сказать ему что-нибудь любезное", — взволнованно думал он. "Шницель был сегодня великолепен!" — в спешке осенило его. И он это произнес. Доктор улыбнулся. "Он улыбается совершенно по-штатски, этот тип!" — подумал полковник. И внезапно вспомнил, что среди них был еще один человек, незнакомый доктору. Тротта, конечно! Он вступил в полк, когда доктор ушел в отпуск. Полковник зашумел:

— Наш новичок, Тротта! Вы еще друг друга не знаете!

И Карл Йозеф приблизился к полковому врачу.

— Внук героя Сольферино? — спросил доктор Демант.

Никто бы не заподозрил в нем столь точного знания военной истории.

— Он все знает, наш доктор! — вскричал полковник. — Настоящий книжный червь!

И первый раз в жизни подозрительное слово "книжный червь" так отменно понравилось полковнику, что он еще раз повторил его: "книжный червь" — тем ласкающим тоном, каким обычно произносил только: "Настоящий улан!"

Все снова уселись, и вечер продолжался обычной чередой.

— Ваш дед, — сказал полковой врач, — был одним из замечательнейших людей в армии. Вы его еще знавали?

— Нет, я уже не знал его, — отвечал Карл Йозеф. — Его портрет висит у нас дома в кабинете отца. Когда я был маленьким, я часто его рассматривал. А его слуга, Жак, все еще у нас.

— Что это за портрет? — спросил полковой врач.

— Его писал один из друзей юности моего отца, — сказал Карл Йозеф. — Это удивительный портрет. Он висит довольно высоко. В детстве мне приходилось взбираться на стул, чтобы его рассмотреть.

Несколько секунд они молчали. Затем доктор сказал:

— Мой дед был шинкарем, евреем-шинкарем в Галиции. Слышали вы о Галиции? (Доктор Демант был евреем. Во всех анекдотах фигурировали полковые врачи-евреи. В кадетском корпусе тоже учились два еврея. Они потом поступили в пехоту.)

— К Рези, к тетке Рези, — вдруг крикнул кто-то. И все повторили:

— К Рези! Идем к Рези!

— К тетке Рези!

Ничто не могло испугать Карла Йозефа больше, чем этот призыв. В течение недель, полный страха, он ждал его. Все подробности последнего посещения публичного дома фрау Хорват еще оставались у него в памяти. Все! Шампанское, которое, казалось, состояло из камфары и лимонада, рыхлое, мясистое тесто девушек, кричащая краснота и сумасшедшая желтизна обоев, запах мышей, кошек и ландышей в коридоре, потом изжога двенадцать часов подряд. Тогда не прошло еще и недели, как он вступил в полк, и это было его первое посещение борделя. "Любовные маневры!" — говаривал Тайтингер. Здесь он был вожаком. Это входило в обязанности офицера, с незапамятных времен заправлявшего клубом. Бледный и тощий, придерживая рукой саблю, длинными, осторожными и тихонько позвякивающими шагами ходил он от столика к столику по салону фрау Хорват, крадущийся заимодавец горьких радостей. Киндерман был близок к обмороку, слыша запах обнаженных женщин, — женский пол вызывал у него тошноту. Майор Прохазка, стоя в уборной, честно старался засунуть толстый, короткий палец себе в рот. Шелковые юбки фрау Рези Хорват шуршали одновременно во всех углах дома. Ее большие черные глаза перекатывались без определенного направления и цели на широком, мучнистом лице; белые и крупные, как клавиши, блестели зубы ее вставной челюсти. Траутмансдорф из своего угла преследовал каждое ее движение малюсенькими, проворными зеленоватыми глазами. Наконец он встал и засунул руку в вырез платья фрау Хорват. Рука потерялась там, как белая мышь среди белых гор. А Полляк, тапер, сидел согнувшись, настоящий раб музыки, за черным отсвечивающим роялем, и на его руках, которые барабанили по клавишам, тихонько постукивали крахмальные манжеты; как охрипшие флейты, сопровождали они жестяные звуки рояля.

К тетке Рези! Идти к тетке Рези! Полковник внизу отстал от своих офицеров, пожелав им "всяческих удовольствий, господа", и на тихой улице двадцать голосов отозвались: "Почтение, господин полковник!" — и сорок шпор звякнули друг о дружку. Полковой врач доктор Демант сделал робкую попытку, в свою очередь, откланяться.

— Вам необходимо идти? — тихонько спросил он лейтенанта Тротта.

— По-видимому, да, — шепнул Карл Йозеф.

И полковой врач, ни слова не говоря, к ним присоединился. Они были последними в беспорядочном ряду офицеров, с шумом шагавших по тихим, освещенным луной улицам городка. Они не разговаривали друг с другом. Оба чувствовали, что прошептанный вопрос и прошептанный ответ связывали их, — ничего нельзя было поделать. Оба откололись от всего полка. А знакомы были не больше получаса.

Внезапно и не зная почему Карл Йозеф сказал:

— Я любил женщину по имени Кати. Она умерла.

Полковой врач остановился и, всем корпусом повернувшись к лейтенанту, ответил:

— Вы еще будете любить других женщин! И они пошли дальше.

С далекого вокзала доносились гудки ночных поездов, и полковой врач сказал:

— Я хотел бы уехать, далеко уехать!

Теперь они уже стояли у синего фонаря тетки Рези. Ротмистр Тайтингер постучал в запертую дверь. Кто-то открыл. Внутри тотчас же забренчал рояль: марш Радецкого. Офицеры направились в салон.

— Рассыпаться поодиночке! — скомандовал Тайтингер.

Полуобнаженные девушки с шумом поднялись им навстречу, хлопотливая стая белых клуш.

— Бог помочь! — произнес Прохаска. Траутмаксдорф на этот раз медленно и еще стоя на ногах запустил руку за декольте фрау Хорват. И уже больше не отпускал ее. Ей нужно было следить за кухней и погребом, она явно страдала, принимая ласки обер-лейтенанта. Но гостеприимство призывало к жертвам. Она давала себя соблазнять. Лейтенант Киндерман побледнел. Он был белее пудры на плечах девушек. Майор Прохаска заказал содовую воду. Всякий, кто близко знал его, мог предсказать, что сегодня он будет сильно пьян. Водой он расчищал путь алкоголю — так чистят улицы перед торжественным въездом.

— И доктор тоже пришел? — громко осведомился он.

— Он должен изучать болезни у их источника, — с ученой серьезностью, бледный и тощий, как всегда, изрек ротмистр Тайтингер.

Монокль прапорщика Бернштейна уже торчал в глазу одной белокурой девицы. Он сидел рядом и мигал своими маленькими черными глазками, его темные, волосатые руки, подобно диковинным зверькам, ползали по телу барышни. Постепенно все расселись по своим местам. Между доктором и Карлом Йозефом на красной софе поместились две женщины, прямые, со сдвинутыми коленями, напуганные отчаянными лицами обоих мужчин. Когда появилось шампанское — строгая домоправительница в черной тафте торжественно внесла его, — Фрау Хорват решительным движением вытащила руку обер-лейтенанта из своего декольте и положила на его черные рейтузы, словно из любви к порядку, — так кладут на место одолженную вещь, — и затем поднялась, властная и могучая. Она потушила люстру. Только в нишах остались гореть маленькие лампочки. В красноватом полумраке светились напудренные белые тела, поблескивали золотые звездочки, сверкали серебряные сабли. Одна пара за другой поднималась и исчезала. Прохаска, давно уже не отрывавшийся от коньяка, подошел к полковому врачу и сказал: