Маршал Рокоссовский
Шрифт:
КАЗАЧИЙ ПАРАД В РОСТОВЕ
Об этом событии, произошедшем 14 марта 1936 года, заставила вспомнить старая, чудом сохранившаяся газета. Осторожно разворачиваю я пожелтевшую, потертую на сгибах бумагу, от которой исходит едва уловимый, пропитанный пылью запах, запах времени. Читаю выцветшие строчки и мысленно уношусь в прошлое, свидетелем которого был…
В тихий, облачный и совсем неморозный полдень на центральной площади у входа в парк вдруг появились милиционеры, оцепили площадь и улицы веревками, потеснив
— Что будет? Кого ждут? — из толпы доносились голоса.
— Будто бы парад, — слышалось в ответ неуверенное.
— Парад? Какой же здесь парад? Парад проводят у театра.
И действительно, первомайские и октябрьские демонстрации проходили на широкой Театральной площади, по ней потоком шли несколько рядов колонн.
И войскам в прохождении было где развернуться. А здесь… Какой же парад на «пятачке»?
— Казаки должны прибыть, вот их и встречают, — уверенно пояснил мужчина в кожаном реглане. И указал на висевшее над улицей полотнище. — Читай, если грамотный!
«Слава советским казакам, верным сынам социалистической родины!» — выведено на кумаче.
— Тю! Слава казакам!.. — воскликнул немолодой мужчина в помятом треухе. — То их нещадно долбили, а теперь — слава!
— Кого? — насторожился тот, что был в реглане.
— Да кого ж! Казаков! Не так что ли?
— Тебе не нравится? — тихим, не предвещавшим хорошего голосом, проговорил тот. — Ты что же, против линии партии, ее дел?
— При чем тут партия? Мне-то что! Слава — ну и пусть будет слава.
— Ишь какой теперь! А пел-то по-другому. Сейчас мы проверим, кто ты такой. — Реглан повел головой, выискивая кого-то.
Треух проворно юркнул в толпу.
Для многих слово казак ассоциировалось с понятием «белопогонник», «душитель свободы», «усмиритель». Так писали газеты и книги, так вещало радио. На памяти пожилых людей еще свежи были чрезвычайные меры к своенравным жителям донских станиц и хуторов, расказачивание. Ростовчане помнили недавнюю зиму голодного года, когда вокзал и прилегающие к нему площадь и сквер заполнили изможденные, с трудом передвигавшиеся люди. В большинстве это были женщины, старики, дети. Одетые в тряпье, они лежали на холодной земле, выпрашивая подаяние.
Мой дядька, работавший проводником на железной дороге, сказал, что это семьи раскулаченных. Самих хозяев сослали на Соловки да Колыму, а эти, побросав дом, хозяйство, подались за ними.
— А в вагонах что творится… Не приведи, господь, видеть такое. Несчастные люди, — сокрушался дядька.
Но мне самому довелось видеть нечто подобное. Однажды старший брат, указав на телегу с большим, во всю ее длину ящиком, спросил:
— Знаешь, что в нем?
Я пожал плечами.
— Хочешь посмотреть? Пойдем.
И мы пошли за возком. Лошадь понуро тащилась, и хозяин то и дело понукал, пускал в дело кнут. От вокзала
Миновав множество могил, телега остановилась в дальнем глухом углу. Ездовой открыл боковую стенку ящика. В нем навалом лежали один на другом трупы людей. Их подобрали у вокзала…
А меж тем на трибуне появились люди. Мне удалось пробиться к краю тротуара, и я хорошо их видел. Стоявшая рядом женщина в платке спросила:
— С усами-то кто? Неужто сам Буденный?
Буденного не узнать нельзя. На шинели малиново горят маршальские петлицы с большой золотой звездой.
— А кто другой военный? Тот, который в ремнях?
— Командарм Каширин, — пояснил сведущий. — Он командует войсками нашего округа. Знатный вояка!
На трибуне рядом с Кашириным стоит коренастый и круглолицый Шеболдаев.
Узнаю на трибуне Евдокимова. Он в бекеше с барашковым воротником, на голове кубанка. Его я видел в прошлом году на майской демонстрации в Пятигорске. Там центр Северо-Кавказского края, он первый его секретарь. Запомнился его внушительный вид. На серой коверкотовой гимнастерке во всю грудь ордена.
На трибуне еще и другие: из горкома и исполкома, от крайкома, общественных организаций. Всех их через год-другой объявят врагами народа и с этим клеймом они уйдут из жизни.
И вот издали донеслись дробные перестуки копыт, толпа оживилась, послышались возгласы:
— Едут! Едут! Казаки! Вот они!
По центральной улице, выбивая об асфальт звонкую дробь, показались чубатые всадники. На них глухо застегнутые мундиры, на шароварах алые лампасы, сабли.
И от Дона вывернул конный строй. Всадники в непривычной глазу форме: синие с газырями на груди черкески, смушковые кубанки, узкие с набором украшений пояса.
— Да здравствуют отважные донцы! — прокричали они чубатым конникам, когда два строя сблизились против трибуны.
— Привет нашим братьям, казакам Кубани! — ответили те.
И тут опять послышался перестук копыт и появился еще строй: всадники в бурках на плечах, за спиной белые башлыки.
— Привет терским казакам! — встретили их донцы и кубанцы.
Прибывшие выстроились фронтом к парку, заняв почти всю ширину улицы. От трибуны их отделяла небольшая площадка, на которой стоял затянутый ремнями командарм Каширин.
— Со-отня-я! — послышался голос команды.
Сотня? Нет, не было в строю столько казаков, их было намного меньше. Лошади разномастные, на них совсем не новая сбруя. Возбужденные животные били копытами, нервно мотали головами, роняя с губ кружевную пену, а заодно и парящие яблоки из-под куцых хвостов.
— Глянь-кось, никак баба! — послышался в толпе возглас.
И действительно, в строю кубанцев мелькнуло девичье лицо.
— Да их тут не одна!
Из-под сдвинутых набок фуражек выбивались кокетливые кудряшки.