Маршальский жезл
Шрифт:
– Хорошо.
– Что - хорошо?
– А что - ну как?
Мы все рассмеялись, кроме Вадима. Соболевский оглядывал солдата с привычным для него высокомерием.
– Меня зовут Карим, фамилия Умаров. Служу второй год.
– У солдата сильный акцент, и он не сразу подбирает нужные слова.
– Летом здесь, наверное, как в пекле?
– Нет, лето хорошее.
– Вы местный?
– Да, узбек.
– Повезло. На родине служить легче.
– Другим тоже нравится. Вот сибиряк, спроси его. Пименов!
– позвал солдат.
– Иди сюда!
К нам
– Чего звал, Карим?
– Хочу показать, какой климат у нас.
– Брось разыгрывать. Чего вы, ребята, спрашивали?
– Насчет климата.
– Надежный, не сомневайтесь. Очень положительно на характер действует. Я считаю, кто сюда попал - повезло.
– Это так велят отвечать новичкам. А как в действительности?
– с усмешкой спросил Соболевский.
Пименов и Умаров переглянулись.
Здоровяк оглядел Вадима с ног до головы - от ботинок до пышной гривы на затылке:
– Ты, видно, из тех, кому везде плохо. Такие даже по Москве слоняются разочарованными.
Зычный голос командира прервал нашу беседу:
– Становись!
Все кинулись на свои места - и старослужащие, и вновь прибывшие. Колонны солдат тщательно выровнялись.
– К торжественному маршу!
Офицеры и оркестр вышли вперед.
– Поротно. Первая рота - прямо, остальные - направо!
Строй качнулся, щелкнул единым каблуком, повернулся лицом в сторону движения.
– Равнение направо. Шагом марш!
Все звуки вдруг потонули в задорном ритме духового оркестра.
Рота за ротой проходила мимо нас. Солдаты гордо выпячивали грудь, вздергивали подбородки. Сапоги звонко печатали шаг на асфальте.
Я никогда не видел так близко солдатский строй, идущий торжественным маршем. Четкость. Сила. Единая устремленность вперед. Незнакомой, непонятной мне мощью веяло от этих людей. Захотелось вдруг зашагать с ними. Идти вот так же смело, уверенно, красиво. Идти не рядом, а вместе с ними - в строю.
И не я один испытывал такое чувство. Я оглянулся - все новички с волнением смотрели на солдат, почему-то улыбались.
После знакомства на полковом дворе нам предстояло переодевание. Мне и еще троим поручили подготовить баню. Мы забрались в кузов автомобиля и поехали в город. Оказывается, в полку нет своей бани, солдаты моются в городской по графику.
Вслед за нашей машиной к бане подкатила еще одна, груженная тюками гимнастерок, брюк, портянок. На этом добре сидел пожилой старшина.
Заведующая баней - рыхлая, толстая, разомлевшая от жары женщина - с тревогой спросила старшину:
– Кто мыться будет?
– Первогодки.
Заведующая всплеснула руками и поспешила в глубь коридора. Оттуда донесся ее визгливый голос:
– Даша! Захарыч! Готовьте баню для новобранцев!
Я поразился такой внимательности. Вот что значит любовь народа к армии!
Однако произошло не то, чего я ожидал. Угрястая Даша и сухой, из одних костей, Захарыч, оба в застиранных серых халатах, принялись уносить все, что находилось в раздевалке и в коридоре: цветочные горшки, салфетки, графин с водой. Даже телефон отключили.
– Как к набегу кочевников готовитесь, - сказал я обидчиво заведующей, - а среди нас многие - комсомольцы.
Заведующая недоуменно глянула на меня тускло-голубыми пуговками, величаво приспустила отечные веки и пропела:
– Даша! Оставь один цветок, - и ушла гордо, как королева, бросившая к ногам обидчика полцарства.
Топая вразброд, подошел строй. Старшина строго кашлянул, дождался тишины и объявил:
– Свое гражданское обмундирование каждый имеет право упаковать и отправить домой или сдать на склад. Оно больше не понадобится. Вы переходите на государственное военное обеспечение.
Слова «гражданское обмундирование» сказал, будто выплюнул, открыто выразив этим свою нелюбовь ко всему невоенному, а «государственное военное обеспечение» отчеканил веско, торжественно и гордо. Старшина был типичный служака-сверхсрочник, каких я много раз видел в кинофильмах. Он раздал пяток машинок для стрижки волос и с самодовольством человека, которому вверены чужие судьбы, милостиво произнес:
– Мамы и папы здесь нема, усе будете делать сами. Кто до военкомата не снял прически - остригайтесь! Хвасон для всех один: сзаду наголо, а спереду - як сзаду, - и добродушно засмеялся собственной остроте, которую, наверное, преподносил новобранцам уже много лет.
Настала трагическая минута расставания с прическами. Многие остриглись еще дома, получив повестки, а кое-кто поверил слухам, будто сейчас в армии разрешают носить волосы, и берег их до последнего. И вот теперь надежды эти летели к чертям вместе с челками битлов, «молодежными» зачесами на шею, «полечками», «боксами» и «ежиками». Кузнецов расстался со своим «пробором» без сожаления. Соболевский оттягивал трагическую минуту сколько мог. Его стригли последним. Шикарная «канадка» упала к его ногам, и стильный Вадим превратился в круглоголового солдата-новобранца.
Начали мыться. Если бы кто-нибудь посторонний заглянул в этот час в баню, то подумал бы, что там моют пещерных обитателей. Стоял страшный шум. Гремели тазы. Раздавались дикие выкрики. Под потолком гудело так, будто там роились огромные пчелы.
Один парень намылил голову, а у него утащили таз с водой. Он тыкался из стороны в сторону, ругал шутников самыми страшными словами. Мыло жгло глаза. А ему не давали воды, хлестко шлепали по мокрой спине и ягодицам, не пускали к кранам. Длинному, как молодой тополек, белобрысому парню, когда он, ничего не подозревая, старательно тер шею, вылили под ноги кипяток. Вскрикнув, он запрыгал, высоко задирая острые колени. Баня дрожала от хохота. Вдруг поросячий визг перекрыл общий гул. Это кого-то окатили ледяной водой. И опять исступленный хохот.