Марсианский прибой (сборник)
Шрифт:
— Придурковатая, что ли?
— Не-ет… А только заговаривается странно. Пахом уж и к доктору ее в Теляково водил, да ничего доктор-то не нашел. "Питать, — говорит, — ее надо…"
Большего я не добился.
Вечер выдался тихим и настороженным. Нервно мерцали звезды, вдали, в сухом черном тумане, вспыхивали голубые молнии, и долгое время спустя там глухо и грозно погромыхивало.
Не боясь вкрадчивых угроз грома, мимо меня прошли девушки. Их светлые платья невесомо проплывали над смутной лентой дороги туда, где уже похрипывала гармонь и подмигивали
Я квартировал в амбаре напротив избы. Не спалось. Как всегда при резкой смене погоды в деревне, нервы чутко внимали далеким и неведомым толчкам, происходившим в природе. Уши напряженно слушали тишину. И потому, что кругом был мрак, и потому, что природой владело беспокойство, сознание, казалось, плыло в темной бесконечности, откликаясь на зов непонятных, звериных символов.
"А ведь девчонка была права… — подумал я, погружаясь в чуткий полусон. — Погода портится…"
— …Расскажи, расскажи, не бойся!
Голос вытолкнул меня из дремы, и я, как ослепленный окунь, сначала не мог сообразить, где я и что вокруг. Потом мысль обозначила положение кровати относительно стен амбара, амбара — относительно всей деревни, и так далее, пока, наконец, все не стало окончательно на свои места, если не во времени, так в пространстве. Тогда я понял, что разговаривают за стеной на скамейке, можно сказать под самым моим ухом.
— Не хочу… — услышал я ответ и насторожился, потому что это был голос Нюры — той самой девочки, которую я встретил днем.
— Ой, потеха сейчас будет! — хихикнул женский голос.
— Да не ломайся, не ломайся, — уговаривал первый голос. Я узнал его: он принадлежал губастому Федьке.
— Не хочу, опять смеяться будете. Пусти!
— Сама ходишь за нами, как привязанная, а как нам скучно, так пусти… — зло сказала женщина.
Я догадался, кому принадлежит и этот голос: краснощекой красавице Маше.
— Да что я вам, игрушка… — прошептала Нюра.
— Давай, давай, — подбадривал ее Федька. — Ну, что ты там видела, у Гремячего колодца? Слышь, Маша, мы там взялись для смеха ее купнуть, а она — ну нам заливать: "Ой, ребятки, подождите, а я что вижу…"
— Купнули? — деловито осведомился новый голос. Его я не знал.
— Ага…
— Дураки. Там холодная вода, простыть могла.
— Так мы в пруду…
— Тогда ничего. Валяй, Нюша, рассказывай. Я, Маша, люблю ее слушать, интересно, почище, чем радио.
— Нашли кого слушать — дурочку, — с женской непоследовательностью отозвалась Маша.
Мне вчуже стало горько за Нюру, а за ребят стыдно. Я вскочил, чтобы одеться, выйти и положить конец этому глумлению.
И тут я услышал Нюрин ответ.
— Что ж, что я дурочка, зато вижу то, что не видишь ты.
Ребята гоготнули. А я остолбенел от своего открытия: в голосе девочки не было обиды! Ее не ранило слово «дурочка», настолько оно было, видимо, для нее привычным. Конечно, ведь
Я не замедлил получить подтверждение.
— Начинай, Нюрка, — последовал приказ. — Расскажешь — яблочка дам.
Это говорил Федька.
— А смеяться не будете?
Кто-то прыснул.
— Не будем.
— Честное слово?
— Честное-пречестное, со двора унесенное, Нюрочке подаренное.
Ей хватило и такой малости… Серьезным, «бабьим» голосом она принялась рассказывать о каких-то пятнах, "черных, как кляксы", которых под землей много. О причудливых ходах и гротах, открытых ее взгляду, о том невероятном, чем была переполнена ее фантазия и чем она жаждала поделиться. Вымысел был убедительным, и ей явно льстило, что ее слушают старшие, почти не перебивая и на секунду даже веря ей, как верят красивой сказке.
— А кладов ты не видела? — внезапно вмешался тот, незнакомый мне голос.
— Нет, дядя Петь, не видела.
— Зря. Про клады интересней. Как надумаешь — приди ко мне, послушаю.
— Хорошо.
— Дядя Петя, верно, что она вам нашла место для колодца? — спросил Федя.
— Брешут.
— Я видела… — начала было Нюра, но дядя Петя тотчас оборвал ее.
— Иди отсюда! Поздно тебе болтаться на улице!
— Я еще немножко посижу…
— Что я тебе сказал, ну?
Скамейка слегка скрипнула. Без Нюры заговорили уже о другом, мне неинтересном. Вскоре гром близко охнул и все поднялись: видимо, стал накрапывать дождь. Я остался наедине со своими мыслями.
Чем дольше я размышлял о Нюре, тем больше терялся. Мне были знакомы деревенские дурачки с их идиотским смехом и мокрыми отвешенными губами. Нюра на них совершенно не походила. Для меня было очевидным, что она умеет тонко наблюдать природу и что ее фантазии, безусловно, логичны. Более того, несмотря на свою кажущуюся нелепость, кое в чем они были прозорливы. Это смущало. Ту же двойственность, видимо, испытывали и остальные. Дядя Петя — тот слушал ее выдумки с явным вниманием, и его заинтересованность носила сугубо деловой характер.
Так, может, все это правда? Я быстро обозрел всю эту историю с высоты своего высшего образования и решительно опроверг свое предположение, как не имеющее никакого научного обоснования. Ведь человеку не дано видеть сквозь землю, а если он наблюдает радугу, которую никто не замечает, то такая радуга, конечно, вымысел.
Но что же тогда? Тут опыт и аналогии мгновенно подсказали мне тот классификационный ящичек, в который я мог спокойно поместить странную девочку. На ящичке стояла этикетка: особенности детской психики. В данном случае — мир гипертрофированной фантазии, покоящийся на необычной зоркости чувств. Отсюда его двойственность.