Мартин Иден. Рассказы
Шрифт:
Он пытался стряхнуть с себя апатию и чем-нибудь заинтересоваться. Он попробовал было зайти в кают-компанию унтер-офицеров, но быстро ушел и оттуда. Он заговорил с освободившимся от дежурства квартирмейстером, человеком неглупым, который тотчас же занялся пропагандой социализма и всучил ему целую пачку прокламаций и памфлетов. Мартин слушал, как его собеседник проповедовал чуждую ему, Мартину, мораль, а сам в это время лениво размышлял о собственных ницшеанских взглядах. Какую они имели, в конце концов, ценность? Он вспомнил одно странное изречение Ницше, в котором этот безумец высказал сомнение в существовании истины. Кто знает? Быть может, Ницше и был прав. Быть может, ни в чем не было истины, даже в самой истине, — быть может,
Здесь, на пароходе, ему было очень плохо, но он начал бояться, что потом станет еще хуже. Что будет, когда пароход придет на Таити? Ему придется сойти на берег. Придется заказывать товар или отправляться на какой-нибудь шхуне на Маркизские острова и делать еще тысячу всяких дел, при одной мысли о которых ему становилось страшно. Когда он делал над собой усилие и заставлял себя думать, он начинал сознавать, какая страшная опасность ему грозит. Да, он уже вступил в Долину Смерти, и весь ужас был в том, что он не испытывал ни малейшего страха. Если бы он только мог почувствовать страх, это вернуло бы его к жизни. Но он не боялся, и течение уносило его все дальше и глубже в тень, в самую тень смерти. Он не находил больше радости в прежних знакомых вещах. «Марипоза» очутилась теперь в зоне северо-восточных пассатов, и когда-то опьянявший ветер теперь раздражал его, когда дул на него. Он велел переставить свое кресло, чтобы избегнуть ласки этого веселого спутника его юношеских лет.
В тот день, когда «Марипоза» вошла в полосу штиля и экватора, Мартин почувствовал себя несчастным. Он не мог больше спать. Он был пресыщен сном и волей-неволей вынужден был бодрствовать и выносить белый яркий блеск жизни. Он метался по пароходу, нигде не находя покоя. Воздух был какой-то липкий, сырой, и перепадавшие порой ливни не освежали его. Мартин страдал, страдал от жизни. Он расхаживал взад и вперед по палубе, но вскоре ему и от этого становилось невыносимо больно. Тогда он усаживался в шезлонг и сидел так до тех пор, пока вновь не вскакивал, словно подталкиваемый кем-то. Он заставил себя, наконец, прочитать до конца журнал и взял из пароходной библиотеки несколько томиков стихов. Но чтение не занимало его, и он снова принимался ходить.
После обеда он долго оставался на палубе, но и это ему не помогло; спустившись к себе в каюту, он все равно не мог заснуть. Теперь он лишился и этой передышки. Это было уже слишком. Он зажег электричество и попробовал читать. Одна из книг, взятых им из библиотеки, оказалась сборником стихов Суинберна. Лежа в кровати и переворачивая страницы, Мартин вдруг поймал себя на том, что читает с интересом. Он дочитал строфу до конца, попробовал читать дальше, но снова вернулся к ней. Он положил открытую книгу лицом вниз к себе на грудь и задумался. Вот оно — именно то, что всем нужно. Странно, что ему это ни разу не приходило в голову. Вот разгадка всего его нравственного состояния за последнее время; течение все время несло его в этом направлении, а теперь Суинберн указывал ему на это, как на самый счастливый выход.
Он взглянул на открытый иллюминатор; да, он был достаточно широк. В первый раз за долгое время Мартин почувствовал себя счастливым. Наконец-то он нашел средство избавиться от своих мук. Он взял книгу и громко прочитал строфу:
В освобожденье от желаний, От ужаса, надежд и горя, Богов, среди благоуханий, Благодарим мы в дружном хоре — За то, что жизнь предел узнала, Что мертвецу не жить сначала, Что речка, как бы ни устала, Когда-нибудь дойдет до моря.Закончив, он снова взглянул на иллюминатор. Суинберн дал ему тот ключ, который он искал. Жизнь была злом или, вернее, стала злом — чем-то невыносимым! «…мертвецу не жить сначала!» Эта строчка вызывала у Мартина в душе чувство глубокой благодарности. Это было единственное ценное в мире. Когда жизнь становилась до боли скучной и утомительной, смерть готова была убаюкать человека и успокоить его вечным сном. Но чего же ради он медлит? Пора отправляться в путь.
Он встал, высунул голову из иллюминатора и посмотрел на молочную пену волн. «Марипоза» глубоко сидела в воде. Если повиснуть на руках, ухватившись за край иллюминатора, то ногами достанешь до воды. Он мог соскользнуть в море без всякого шума. Никто не услышит. Брызги налетевшей волны попали ему в лицо и в рот; вода была соленая, и вкус показался ему приятным. Он подумал, не написать ли ему лебединую песнь, но со смехом отбросил эту мысль. Было некогда. Он слишком торопился уйти.
Он погасил свет в своей каюте, боясь, как бы свет его не выдал, и стал вылезать в иллюминатор ногами вперед. Но плечи застряли, и он протиснулся обратно. После этого он сделал вторичную попытку, на этот раз прижав одну руку к телу. В эту минуту пароход накренился и произошел толчок, который помог ему пролезть, и он, наконец, повис, как хотел, на руках. Когда его ноги коснулись воды, он разжал пальцы и очутился в белой, молочного цвета пене, клубившейся около парохода. Мимо него пронеслась «Марипоза», словно черная стена, в которой то тут, то там мелькали светлые точки иллюминаторов. Пароход шел быстро. Не успел Мартин опомниться, как очутился далеко позади него, медленно плывущим по вспененной поверхности моря.
Вдруг на него налетела бонита, привлеченная его белым телом, но Мартин только громко рассмеялся. Она вырвала у Мартина кусок мяса, и вызванная этим боль напомнила Мартину о его намерении. Пока он действовал, он успел забыть про свою цель. Огни «Марипозы», удаляясь, становились уже тусклыми, а между тем он спокойно и уверенно плыл, словно намереваясь доплыть до земли. Впрочем, ближайший остров находился на расстоянии приблизительно тысячи миль.
В нем чисто машинально проснулся инстинкт самосохранения. Он перестал плыть, но как только вода залила ему рот, быстро заработал руками, чтобы выплыть на поверхность. Воля к жизни, подумал он и зло усмехнулся. Хорошо же, пусть он обладает волей. Эта воля окажется достаточно могучей, чтобы одним последним усилием уничтожить себя самое и таким образом перестать существовать.
Тогда он принял вертикальное положение в воде. Взглянув вверх, на спокойные звезды, он выпустил из легких весь воздух. Быстрым и мощным взмахом он приподнялся так, что и плечи, и грудь его высунулись из воды. Он это сделал для того, чтобы потом быстрее погрузиться. И вдруг он расслабил все мускулы и без единого движения, словно белая статуя пошел ко дну. Очутившись под водой, он сделал глубокий вздох — сознательно, намеренно, точно вдыхал наркоз. Но как только он начал задыхаться, он тотчас же совершенно непроизвольно заработал и руками и ногами и вновь выплыл на поверхность; и снова он увидел над головой небо и тихое мерцание звезд.
Воля к жизни, опять с презрением подумал он, тщетно стараясь не вбирать воздуха в свои напряженные до боли легкие. Хорошо! Видно, придется попробовать другой способ. Он глубоко вздохнул, и его легкие наполнились воздухом. Этот запас даст ему возможность опуститься очень глубоко. Он перевернулся в воде и стал погружаться головой вперед; он плыл вниз, напрягая всю свою силу, всю волю свою. Он опускался все глубже и глубже. Глаза у него были открыты, и он наблюдал за мелькавшей в воде бонитой, оставлявшей за собой длинный, сверкающий бледным фосфорическим блеском след. Он очень надеялся, что бониты не нападут на него; это могло бы ослабить его волю. Но они не напали на него, и он нашел время послать благодарность судьбе за это последнее внимание к нему.