Мартин Иден. Рассказы
Шрифт:
— Не забудь, Джо, ты должен вести дело в прачечной по всем тем правилам, которые ты выработал в «Горячих Ключах», — сказал он. — Никакой сверхурочной работы. По ночам также не работать. К катку не ставить детей и вообще не пользоваться детским трудом. Жалованье чтобы было приличное.
Джо кивнул головой и вынул записную книжку.
— Вот посмотри. Я записал себе эти правила сегодня утром. Что ты на это скажешь?
Джо прочел свои правила вслух, и Мартин одобрил их; однако он все время думал о том, когда же, наконец, Джо уберется.
Было уже далеко за полдень, когда он проснулся. Сознание окружающего стало постепенно возвращаться к нему. Он огляделся. По-видимому, Джо потихоньку вышел, когда он задремал. Это было очень тактично
В последовавшие за этим дни Джо был слишком занят устройством своей прачечной и потому не мог часто беспокоить Мартина; о его отъезде мало кто знал; только накануне отбытия парохода газеты объявили, что он, Мартин Иден, заказал каюту на «Марипозе».
Однажды, когда инстинкт самосохранения заговорил в нем, он пошел к доктору. Тот внимательно его осмотрел. Никакой болезни у него не оказалось. Сердце и легкие были в отличном состоянии. Все его органы работали вполне нормально и исправно.
— У вас ничего нет, мистер Иден, — сказал врач, — положительно ничего. Состояние вашего здоровья не оставляет желать ничего лучшего. Откровенно говоря, я завидую вашему здоровью. Великолепный у вас организм. Посмотрите, какая грудь. Эта грудная клетка и этот желудок — вот чем объясняется отличное состояние вашего организма. В смысле физического здоровья такие люди, как вы, встречаются редко — один на тысячу, даже на десять тысяч. Вы проживете до ста лет, если только не погибнете от какой-нибудь случайности.
Но Мартин знал, что диагноз, поставленный Лиззи, был правилен. Именно «башка» у него разладилась; единственное лекарство от этого — поскорее уехать в Океанию. Беда заключалась в том, что теперь, почти накануне отъезда, у него пропало всякое желание ехать. Южные острова привлекали его теперь не более чем вся буржуазная цивилизация. Мысль об отъезде больше не радовала его, а сама процедура отъезда пугала, как все, грозившее физическим утомлением. Он чувствовал бы себя лучше, если бы уже очутился на пароходе, в пути.
Последний день стал для него тяжелой пыткой. Прочитав в утренних газетах о его предполагаемом отъезде, Бернард Хиггинботам и Гертруда со всей своей семьей пришли проститься с ним, так же как и Герман Шмидт и Мэриен. Кроме того, оставались еще кое-какие дела: надо было заплатить по счетам и принимать неизменных репортеров.
С Лиззи он наскоро простился у подъезда ее вечерних курсов; простившись, он тотчас же быстро удалился. У дверей гостиницы он столкнулся с Джо, который никак не мог прийти раньше — он был слишком занят делами в прачечной. Это была уже последняя капля, но Мартин, крепко впившись в ручки кресла, просидел так с полчаса, беседуя с прежним товарищем.
— Помни, Джо, ты ведь не привязан к этой прачечной, — сказал он. — Веревок никаких тут нет. Ты можешь в любое время продать ее и растранжирить деньги. Когда она надоест тебе и тебя снова потянет бродяжничать, ты не стесняйся. Делай так, как тебе будет лучше.
Джо отрицательно покачал головой.
— Нет, хватит с меня по дорогам таскаться, спасибо. Бродяжничать было бы недурно, если бы не одна вещь — женщины. Я женщин люблю. Ничего с этим не поделаешь. Не могу жить без них, а приходится, когда бродяжничаешь. Сколько раз я, бывало, проходил мимо домов, где шли танцы или собирались гости; слышу женский смех и разглядываю в окна белые платья и улыбающиеся лица. Эх! В эти минуты я испытывал адские муки! Я слишком люблю танцы, и пикники, и прогулки при лунном свете, и все такое. Нет, дайте мне хорошую прачечную с вывеской, да чтоб у меня доллары в кармане звенели. Не далее как вчера я познакомился с одной девушкой и, знаешь ли, уже чувствую, что готов жениться на ней. От этой одной мысли я вчера целый день насвистывал разные арии. Какая она красавица! Глаза у нее чудесные, а голос — нет нежнее в мире. Подайте мне эту девушку — вот, что мне нужно. Скажи-ка, а почему бы и тебе не жениться? Ведь тебе денег некуда девать! Ты мог бы подцепить самую красивую и лучшую девушку во всей Америке!
Мартин с улыбкой покачал головой, удивляясь в душе, почему людям хочется жениться. Ему казалось это странным и непонятным.
Стоя на палубе «Марипозы», перед отплытием, он увидел Лиззи Конолли, которая пряталась в толпе на пристани. «Возьми ее с собой, — блеснуло у него в уме. — Так легко совершить доброе дело. Ведь она будет так бесконечно счастлива». На одно мгновение его охватило искушение, но оно тотчас же сменилось ужасом. Он испугался одной мысли об этом, и усталая душа его громко запротестовала. Он с тяжелым вздохом отошел от поручней и пробормотал: «Ты слишком болен, ты слишком болен».
Он спрятался у себя в каюте и оставался там, пока пароход не вышел из гавани. За завтраком в кают-компании он очутился на почетном месте, по правую руку от капитана. Вскоре он заметил, что все на пароходе носятся с ним как со знаменитостью. Но он не оправдал возлагаемых на него надежд. Целый день он проводил на палубе, лежа на шезлонге с закрытыми глазами, и почти все время дремал, а вечером рано ложился спать.
На третий день все пассажиры успели оправиться от морской болезни и собрались на палубе. Но чем ближе знакомился с ними Мартин, тем меньше они ему нравились. Он понимал, что несправедлив по отношению к ним. Он заставил себя признать, что они — очень милые и хорошие люди, но тотчас же невольно добавил: «Как и все представители буржуазии с их ограниченным кругозором и духовным убожеством». Ему становилось скучно, когда они разговаривали с ним; их поверхностные мелкие умишки были полны пустяками; шумное же веселье и бьющая через край энергия молодежи шокировали его. Они не могли сидеть спокойно, беспрестанно играли в разные игры, гуляли по палубе или же с громкими возгласами кидались к поручням, чтобы посмотреть на прыжки какого-нибудь дельфина или на стаи летучих рыб.
Мартин много спал. После первого завтрака он отправлялся на палубу, на свой шезлонг и усаживался там с журналом в руках; впрочем, он так никогда и не дочитал его. Печатные строчки утомляли его. Он удивлялся тому, что люди находили, о чем писать, и понемногу погружался в дремоту. Когда гонг будил его ко второму завтраку, он сердился, что приходится просыпаться. Часы бодрствования были самыми неприятными.
Однажды он попытался выйти из этого состояния и отправился в кубрик поболтать с матросами. Но, видимо, и матросы как-то изменились с тех пор, как он сам жил в кубрике. Ничего общего не было между ним и этими отупевшими людьми. Он был в отчаянии. Там, на верхах, Мартин Иден никому не был интересен как человек, вернуться же к людям из своей среды, к тем людям, которые когда-то любили в нем просто человека, — этого он сам не мог. Они не были ему нужны. Он не переносил их точно так же, как не переносил тупых пассажиров первого класса и шумную молодежь.
Жизнь была для него то же, что яркий белый свет для утомленных глаз больного. Всегда, каждую минуту, когда он бывал в полном сознании, жизнь словно сияла вокруг него резким, ярким блеском, задевала его и жгла. Было больно, невыносимо больно. Впервые в жизни Мартин путешествовал в первом классе. До сих пор он всегда жил или в кубрике, или ютился с кочегарами в черных глубинах угольного трюма. В те времена он, бывало, выбравшись по железному трапу из нижних отделений, где можно было задохнуться от жары, часто мельком видел пассажиров, одетых в прохладное белое платье; они ничего не делали, только праздно проводили время; над их головами был натянут тент, защищавший их от солнца и ветра; услужливые и внимательные стюарды исполняли малейшие их желания и капризы. Тогда Мартину казалось, что эти люди живут в каком-то раю. А теперь он сам очутился в этом раю; как знаменитость, он сидит по правую руку капитана, находится в самом центре этого великолепия, и что же? Его потянуло обратно в кубрик или в помещение для кочегара в надежде найти там потерянный рай. Нового рая он так и не нашел, а теперь не мог отыскать и прежнего.