Мартин Иден. Рассказы
Шрифт:
У мистера Хиггинботама захватило дух. Он был оскорблен до глубины своей стремившейся к наживе бережливой души тем, что жене его не придется больше работать по хозяйству. Щедрый подарок должен был позолотить пилюлю, и какую горькую! Жена его не будет работать! Он не мог говорить, до того он был возмущен.
— Хорошо, — сказал Мартин. — Значит, я сам буду платить тридцать пять долларов и…
Он протянул руку через стол, чтобы взять обратно чек. Но Бернард Хиггинботам раньше его схватил чек, воскликнув:
— Я согласен! Согласен!
Когда Мартин сел в трамвай, он чувствовал себя очень усталым, его мутило. Он взглянул на бросавшуюся в глаза вывеску.
— Свинья! — простонал он. — Свинья! Свинья!
Когда «Журнал Макинтоша» напечатал
— Это лучше всякой рекламы, — говорил он Мэриен, — да притом еще даром.
— А не позвать ли его обедать? — предложила она.
Мартин пришел к обеду и был очень любезен с остальными гостями: жирным мясником и его еще более жирной женой — людьми с весом, которые могли оказаться полезными начинающему молодому человеку, каким был Герман Шмидт. Их не так-то легко было заполучить обедать — для этого понадобилась такая приманка, как зять-знаменитость. Другой гость, попавшийся на ту же приманку, был управляющим агентством «Тихоокеанской велосипедной Компании Аза». Герман Шмидт хотел ему понравиться и снискать его расположение: через него он мог получить должность агента по распространению велосипедов в Окленде. Таким образом, Герман Шмидт нашел, что иметь Мартина зятем не так уж плохо, но в глубине души все-таки не мог понять, в чем же тут дело. По ночам, когда жена его спала, он погружался в чтение книг и стихов Мартина и пришел к заключению, что дураки те, кто их покупает.
Откинувшись на спинку стула и внимательно глядя на Германа Шмидта, Мартин отлично понимал положение вещей, и ему хотелось поколотить тупоголового немца, хорошенько хватить его кулаком по голове. Одно, впрочем, ему нравилось в Германе: несмотря на свою бедность и жажду выбиться в люди, он все-таки нанимал прислугу, чтобы избавить Мэриен от черной работы. После обеда Мартин, переговорив с управляющим агентством Аза, отвел зятя в сторону и дал ему денег на приобретение лучшего в Окленде, прекрасно оборудованного велосипедного магазина. Он даже пошел дальше и в частной беседе с Германом посоветовал ему подыскивать агентуру по продаже автомобилей и подходящий гараж; не было причины, почему бы ему с успехом не вести два дела: велосипедное и автомобильное.
Прощаясь с Мартином, Мэриен со слезами на глазах обняла его и стала уверять его в своей любви; она сказала, что всегда любила его. Правда, тут она как-то запнулась и слезами, бессвязным лепетом и поцелуями старалась замять паузу. Мартин понял, что этим она просит прощения за то, что когда-то перестала верить в него и настойчиво просила его поступить на службу.
— Ну, он не сумеет сберечь свои деньги — в этом я уверен, — сказал позднее Герман своей жене. — Он возмутился, когда я заговорил о процентах. Он добавил даже: «К черту и капитал» и грозил, что треснет меня по моей дурацкой немецкой башке. Так и сказал — по дурацкой немецкой башке, — если только я еще раз об этом упомяну. Но он малый хороший, хотя и не делец. Он дал мне возможность стать на ноги — он добрый малый.
Приглашения к обеду продолжали сыпаться на Мартина, и чем больше их сыпалось, тем больше он недоумевал. Он восседал как самый почетный гость на банкете в клубе артистов; вокруг него были люди, пользовавшиеся известностью, о которых он много раз слышал или читал; они говорили ему, что, прочитав «Колокольный звон» в «Трансконтинентальном журнале», а затем «Пери и жемчуг» в «Шмеле», они сразу угадали в нем будущую знаменитость.
«Боже мой! А ведь я тогда был голоден и в лохмотьях! — думал он. — Почему же меня тогда не кормили? Тогда-то и нужно было это сделать. Ведь моя работа в то время уже была вся закончена. Если вы кормите меня теперь за то, что я написал, почему же вы не кормили меня тогда, когда я нуждался в этом? Я с тех пор не изменил ни одного слова ни в „Колокольном звоне“, ни в „Пери и жемчуге“. Нет, вы кормите меня не за мой талант, вы кормите меня, потому что все это делают и все почитают за честь кормить меня. Вы кормите меня, потому что вы жестокосердые скоты, потому что вы составляете часть толпы, а у толпы сейчас одно слепое, глупейшее желание: угощать меня. Но какую же играет во всем этом роль Мартин Иден и его произведения?» — жалобно спрашивал он себя. Затем он встал и дал умный и остроумный ответ на умный и остроумный тост в его честь.
Так продолжалось все время. Где бы он ни бывал: в клубе ли репортеров, или в другом известном клубе, или в гостиной за чаем, или на собраниях литераторов — всегда и везде вспоминали про «Колокольный звон» и про «Пери и жемчуг». И каждый раз Мартин мысленно задавал себе сводивший его с ума вопрос: «Почему вы меня не кормили тогда? Ведь работа была уже сделана, и я с тех пор не изменил ни на йоту ни „Колокольный звон“, ни „Пери и жемчуг“. Эти мои вещи были и тогда так же высокохудожественны и имели такую же ценность, как и теперь. Но вы ведь кормите меня только ради моды, а не из-за моих произведений? Вы угощаете меня, потому что вся толпа помешалась на том, чтобы угощать Мартина Идена».
Часто в такие минуты ему вдруг казалось, что в зал входит молодой забулдыга в плохо сшитом пальто и шляпе странного фасона. Однажды эта галлюцинация явилась к нему на заседании одного общества в Окленде, средь бела дня. Когда он встал со своего места и направился к эстраде, он увидел, как в противоположном конце длинного зала открылись двери и в зал ввалился молодой забулдыга в плохо сшитом пальто и странной шляпе. Пятьсот одетых по последней моде женщин повернули головы в ту сторону, куда был направлен внимательный взгляд Мартина, чтобы увидеть, что привлекло его внимание, но перед ними был лишь пустой средний проход зала. Мартин же видел там грубоватого парня, шедшего враскачку по залу и направлявшегося прямо к эстраде. При мысли о том, что его ожидает в будущем, Мартину захотелось плакать над этой тенью своей молодости. Забулдыга, пошатываясь, подошел прямо к Мартину и, встав как живой в его воображении, исчез.
Пятьсот женщин начали мягко хлопать своими ручками в перчатках, стараясь придать храбрости застенчивой знаменитости, бывшей у них в гостях. Мартин сделал над собой усилие, и видение исчезло; он улыбнулся и начал говорить.
Директор школы, добрый старик, встретив Мартина на улице, узнал его, остановил и напомнил ему о некоторых сценках нерадивого ученика и его поведении, когда Мартина исключили из школы за вечные драки.
— Я прочел ваш «Колокольный звон» уже давно в одном журнале, — сказал он. — Эта вещь не хуже Эдгара По. Прекрасно! Я и тогда это сказал — прекрасно!
«Да, и после этого вы два раза встретили меня на улице и не узнали меня, — подумал Мартин и чуть было не сказал этого вслух. — Оба раза я был голоден и шел в ломбард. А работа-то уж была сделана! Тогда вы меня не узнавали. Почему же вы узнаете меня теперь?»
— Я на днях говорил моей жене, — продолжал заведующий, — недурно было бы, если бы вы как-нибудь пришли к нам обедать. И она поддержала мою мысль — очень просила.
— Обедать? — сказал Мартин необычайно резко, точно огрызнувшись.