Мартин-Плейс
Шрифт:
— И мебель у нас будет хорошая и все остальное тоже!
Пегги теснее прижалась к нему. Если бы она не пришла на танцы, когда он ее пригласил, ничего этого не было бы! И она все еще ходила бы гулять с Элис, которая без конца твердила, что ее ни один мужчина не проведет, нет уж, — пусть только он появится!
— Все будет хорошо, правда, Арти? — сказала она вслух.
Хорошо! Ну конечно же! Он сказал:
— Экстра-класс! Вот как это будет. Мы знаем, чего хотим, крошка. Не то что этот типчик в парке. Вот уж он доводит свою жену, если только он женат!
Пегги тихонько засмеялась.
— Ты ведь не будешь меня доводить, Арти?
Его рука под ее локтем украдкой скользнула выше.
— Ты же меня знаешь, Пегги. Я из тех, кому можно доверять.
— И ты мне тоже можешь доверять, Арти. А я всегда думаю то, что говорю.
— Ну, а я хочу говорить то, что я думаю, всегда, не заботясь, кто там еще что говорит. Если человек может всегда прямо говорить все, что думает, значит, он на коне.
12
Вокруг бухты царило тихое спокойствие. Дети играли на узкой полоске пляжа и плескались в лениво набегающих волнах. Родители сидели на песке с книгами и журналами, либо прогуливались по берегу. Большие особняки над обрывами, их широкие лужайки и безупречные сады, их частные пристани и лодки представлялись Риджби надежным оплотом безмятежного существования, зримым воплощением весомого и таинственного богатства.
Для Эдит Саймонсен они были прошлым, а в настоящем воплощали только тихую печаль о покойном муже, человеке, который оказался неудачником, но не в ее глазах. Потеря особняка для нее символизировала не его банкротство, а банкротство окружающего мира.
Эти воспоминания заставили ее снова посмотреть на человека, который сидел с ней рядом. Но, разумеется, подобные сравнения нелепы. С одним она прожила большую часть своей жизни, другого знала всего несколько месяцев: отношения, которые больше всего походили на молодые побеги, пробившиеся из старого пня.
Он был неизменно заботлив и внимателен, а его нежелание касаться своего прошлого скорее говорило о хорошем вкусе, как и его одежда. Однако некоторая его робость порой заставляла ее задумываться, каким, собственно, был его прошлый опыт. Вот как в тот воскресный вечер, когда она впервые пригласила его к себе.
Когда она вернулась из кухни, он рассматривал серебряный подсвечник — один из наиболее ценных обломков былого, как и итальянские часы, японские миниатюры, лиможские эмали удивительно тонкой работы, хотя и чересчур пестрые, и кушетка, которая в момент катастрофы находилась у краснодеревщика.
Он поставил подсвечник на место слишком поспешным движением, и, чтобы рассеять его смущение, она сказала так, словно эта тема интересовала их обоих.
— Английский восемнадцатый век, Джо. Какие роброны и кружевные жабо освещал он в свое время!
— Да, — ответил он и объяснил, будто оправдываясь: — Я хотел найти дату его изготовления. Мне так и показалось, что это большая старина.
Она чувствовала, что его суждения в подобных вопросах были скорее инстинктивными и довольно поверхностными, она заметила это еще во время их первого разговора в картинной галерее; но сам он был настоящим, каким бы ограниченным ни казался его опыт. Любопытство — обычная женская слабость. Что ж, ей придется подавить свое любопытство, поскольку у нее нет ни намерения, ни даже особого желания узнать больше, чем он сам хочет ей рассказать.
К этому времени Риджби уже чувствовал себя в обществе Эдит достаточно уверенно, хотя и теперь его но временам охватывало сомнение и он начинал в мельчайших подробностях вспоминать их последнюю встречу, критически оценивая каждое свое слово и движение, но, к счастью для себя, уже не так строго, как прежде. Создав некий смутный фон финансовой деятельности, чтобы как-то отвечать на ее редкие вопросы, касавшиеся его прошлого, он сумел удовлетворить ее любопытство. Теперь его гораздо больше тревожило настоящее. И на службе и дома в «Апартаментах» он ощущал себя изгнанником, вынужденным скрываться. Только в такие часы, как сегодня, он бывал свободен. Годы изгнания, часы свободы! И эти часы необходимо было превратить в годы. Другой Эдит он не встретит.
Он услышал ее слова:
— У этих особняков над обрывом ужасно самодовольный вид, словно они считают, что надежно отгорожены от всех забот мира, не правда ли?
— Да, они не похожи на многоквартирные дома и коттеджи, — ответил он. — Пожалуй, в каждом из них есть что-то от средневековых замков, какой-то феодальный дух.
Она улыбнулась.
— И все же это может быть только фасад — как мундир на манекене.
— Как и многое в жизни, — ответил он. — Вам не кажется?
— Не знаю, Джо. Я вела жизнь, которую можно назвать пассивной. И собственнический инстинкт у меня был развит мало. Может быть, благодаря счастливому браку.
— Для большинства обладание собственностью — во многом залог общественного положения. Впрочем, как вы сказали, это, возможно, только фасад, — ему показалось, что он начинает говорить о своем собственном крахе. Нужно было переменить тему. Но первой заговорила Эдит, указывая на другой берег бухты:
— Видите вон тот большой дом на мысу? У которого сад подходит к самой воде? Кажется, я его узнаю. Он называется «Пристань», и я месяца два назад провела там воскресенье. Помните, я вам рассказывала?
Риджби поглядел на дом, стоявший в гордом одиночестве, — символ всего, к чему стремился он сам и чего так и не достиг. А Эдит была там в гостях — это особенно резко подчеркнуло разницу их общественного положения, и он лишь с большим усилием заставил себя спросить:
— А чей этот дом, Эдит?
— Некоего Рокуэлла. Управляющего какой-то большой страховой компании. Морганы (те, с кем я туда ездила) наши старые друзья, но с Рокуэллами я раньше знакома не была.
Он смотрел на дом и думал об ушедших годах, о тщете всех усилий, о сухой шелухе своего обмана, о своей беззащитности и страхе.