Мартовские дни
Шрифт:
Не выдержав, Пересвет двумя пальцами ухватил золотое яблочко за короткий черенок. Колдовское оконце сгинуло, блюдце стало обычным фарфоровым блюдцем, расписанным синей краской и облитым блестящей глазурью.
— Буян-остров, — в задумчивости повторил Ёширо. — До которого скакать три дня и три ночи. Если я правильно улавливаю смысл ваших словесных образов, это означает — добираться туда не менее седмицы и не более луны. Там живет могущественная колдунья, которая может помочь советом… а может и не помочь. В зависимости от настроения и того, какой ветер
— Зато она — Царевна-Лягушка и моя пра-пра-прабабушка, — опасливо восхитился царевич, возвращая золотое яблоко в ларец. — Раскрасавица, должно быть.
— Лягушкин внучок, — не упустил случая съехидничать Кириамэ. — Ква-ква.
— Кто бы говорил, да только не тот, кто доброй волей пустил себе в душу на постой волчьего демона, — отпарировал Пересвет. — Как хвост, не чешется, промеж ног не путается? Блохи не заели? А то можно за чесучим порошком послать, и заодно свежую косточку с кухни принести. Бараний мосол, жирный такой, вкусный, чтоб внутренний волчок не оголодал.
Нихонский принц изобразил оскорбленное достоинство, удалившись в постель и задернув за собой плотные шторы. Пересвет еще посидел малость, слипающимися газами таращась, как угасает, капая воском, свеча на столе, и тоже побрел спать.
Никаких снов царевичу не привиделось. Ни вещих, ни срамных, ни самых обыкновенных. Только темнота и в ней — отдаленно мерцающая приветным светом одинокая звездочка. До которой хоть сто лет скачи, все едино не доскачешь.
Глава 9. Одолжение
День тек мимо, серенький и неприметный. Цвета низких клочковатых туч, что испуганно летели над городом с заката на восход. В облачные прорехи иногда пробивались солнечные лучи и небесная синь, но тут же затягивались белесой хмарью. То начинался, то заканчивался мелкий дождик.
Кириамэ встал не в духе, на любые расспросы отвечал с вежливой безучастностью, а потом и вовсе удалился в свои покои. Приводить тело и душу в сообразие либо рисованием тонкой кисточкой по рисовой бумаге, либо скаканием по горнице с деревянным мечом наперевес.
Малость поскучав, царевич сунулся в комнаты к Гардиано. Дверь стояла нараспашку. Судя по несмятой постели и брошенному на пол дареному бархатному наряду, минувшим вечером ромей по пути из Сыскного приказа на краткое время заглянул к себе. Переоблачился в ненаглядные обноски и ушел.
Не удержавшись, царевич осторожно поворошил разбросанные по столу листы, исчерканные вкривь и вкось, а кое-где надорванные в гневе. Наткнулся глазами на знакомые буквицы, прочел, малость запинаясь:
Лишь круги на воде я оставлю тебе,
Лишь следы на воде, уходя в никуда.
Отраженной звездой стану в темной воде,
Отраженной звездой… — тут недописанная строчка обрывалась.
Пересвет рассудил, что завершаться она должна была словами «…пропаду без следа» или чем-то похожим, и тяжко вздохнул. Отчего-то вирши Гая из Ромуса отдавали либо горечью неминуемых потерь, либо безудержным похмельным весельем, что непременно заливается зеленым вином либо алой кровью. Куда ж он сам-то задевался? Отправился рыскать по улицам в поисках следов неуловимого душегубца?
«Пойти к Войславе поболтать, что ли…»
Однако по пути в покои сестрицы Пересвета остановил молодой дружинный, сбивчиво изложив:
— Свет-царевич, это самое… Дядько Дубыня велел тебя сыскать. Передать, мол, скорехонько топай в Рыбницкую башню. Дело есть, важное.
— Какое такое дело?
— То мне неведомо, — признался дружинный. — Дядько не колокол, языком без толку звенеть не любит. Сказал — ступай за царевичем, одна нога здесь, другая там.
Что от него могло понадобиться грозному Медведковичу, озадачился Пересвет, старшему над городской дружинной стражей и наставнику в ратных потехах? Упражнения на ратном поле он посещает исправно, не отлынивая, как в былые времена. Сулица в руках царевича, правда, покамест не всегда прилетала в центр мишени, но усердие — залог успеха.
Сложенная из серого камня Рыбницкая башня, широкая и приземистая, торчала в дальнем углу обширного крома-крепости, боком зависнув над Молочной рекой. Под башней были устроены холодные клети для острастки и вразумления похмельных бузотеров, мелких воришек и казенных должников.
Боком пропрыгав по указанной дружинным узкой лествичке со стертыми ступенями, Пересвет угодил прямиком в большую горницу с полукруглым потолком узкого кирпича. Потрескивали, чадя, факелы. Навстречу скальным утесом выдвинулся Дубыня — муж, зрелый летами, косой сажени в плечах и поперек себя шире. Если верить слухам, в юные годы Медведкович в одиночку завалил хищную Ногай-птицу — ростом с гору, с железным клювом и медными перьями. Глядя на шишковатую богатырскую булаву, в подобные слухи очень даже верилось.
— Явился, — как в гулкую бочку, прогудел Дубыня Медведкович. — Иди-ка сюда, полюбуйся. Да молви, что с ним делать.
Он позвякал огромной связкой ключей, отпирая решетчатую дверцу одной из клетей.
«Почему я ничуть не удивлен?» — мрачно вопросил Пересвет.
Привалившись к поблескивающей влажными наплывами стенке, сидел ромейский гость. Истрепанный, что твой гулящий кот после яростной стычки с десятком сородичей. В углах рта и под ноздрями черной коркой запеклась кровь, лицо в ссадинах, порыжелый кожушок извалян в грязи, рукав полуоторван — и ни единого следа угрызений совести в мутноватом взоре.
— Ночью шатался по кабакам, пил, посуду бил да задирался к кому попало, — изложил Дубыня. — Один из трактирщиков не выдержал, погнал мальца за стражей. Дружинные, как водится, сперва пытались добрым словом увещевать и миром увести прочь. А этот в драку полез. Кулаками ловко машет, поганец иноземный, ничего не скажу. Стражникам изрядно навалял, пока не скрутили. Хотели поначалу в поруб кинуть, но кто-то из прислуги брякнул, мол, царевич его привечает. Вот, сюда притащили. Вправду твой гость или врут людишки?